1612. Все было не так! - Дмитрий Винтер Страница 32

Но мы несколько забежали вперед. Вернемся в зиму 1606–1607 гг. В январе 1607 г. сторонникам Шуйского удалось отстоять от повстанцев также и Нижний Новгород. Болотников от Москвы отступил в Калугу, а затем в Тулу. Но восстание продолжалось. Так, под Калугой в течение зимы и весны Болотников несколько раз наносил поражение царским войскам: например, 17 декабря 1606 г. он разбил брата царя Ивана Шуйского (его же он разбил, как мы помним, и по пути на Москву 23 сентября – под той же Калугой); Л.Е. Морозова констатирует, что, похоже, Василий уже тогда доверял воеводство в основном родственникам… [325]

С Терека, проделав длинный путь по Волге и Дону, в Тулу пришел атаман Илейка Горчаков, назвавший себя (еще при Самозванце, если вообще не при Борисе Годунове) царевичем Петром, якобы сыном Федора Ивановича, которого Годунов будто бы подменил девочкой Феодосией, вскоре скончавшейся. В конце апреля 1606 г. «царевич Петр» появился под Астраханью, но взять ее не смог, зато взял и разграбил Царицын, а потом двинулся вверх по Волге; узнав о перевороте 17 мая в Москве, он повернул на юг и осенью оказался в Путивле [326].

Кстати, прибытие «царевича Петра» в этот город (по пути в Тулу) вызвало новые репрессии против бояр и дворян, как несколько раньше массовые казни дворян и воевод имели место и во взятом «царевичем» Цареве-Борисове, что ускорило социальное размежевание, о котором уже говорилось [327].

Борясь с восстанием, Шуйский, с одной стороны, чтобы добиться поддержки всего дворянства, указом 7 марта 1607 г. увеличил срок сыска беглых крепостных до 15 лет, но, с другой стороны, запретил закабалять добровольных холопов (т. е. таких, которые отдались в холопство по своей охоте и могли уйти от господина), а также боевых холопов [328]. Получали свободу и кабальные холопы, уходившие из войска Болотникова. В общем, хитрый и ловкий политик Шуйский достаточно успешно сочетал кнут и пряник.

Еще одним актом идеологической борьбы с Самозванцем и теми, кто действовал от его имени, послужил привоз тела царевича Дмитрия в Москву; однако есть сомнения, что это был именно Дмитрий (даже если погиб 15 мая 1591 г. в Угличе именно он, что, как мы еще увидим, не факт), – слишком уж хорошо сохранилось тело за без малого шестнадцать лет. Понятно, царь приписал сохранность тела царевича чуду… Однако люди в большинстве своем не верили, что это останки истинного Дмитрия; к тому же в руках у него были зажаты орешки (в одной) и платок (в другой), как будто его похоронили прямо так, как застала его смерть. Но совершенно непонятно, как это соотносится с официальной версией о том, что царевич играл «в ножички» и сам себя зарезал. Смущало людей и то, что к мощам никого не допускали без присутствия священника [329]. Ну, а слова Марии-Марфы Нагой о том, что убитый – ее настоящий сын, а признать первого Самозванца сыном ее вынудили угрозой смерти, с самого начала доверия не вызывали. Хотя бы потому, что она годом раньше признала его сыном, а при этом новый царь свирепостью отнюдь не отличался, так что многие просто не верили, что он угрожал мнимой матери смертью. Да и вообще, «единожды солгавши, кто тебе поверит»!

А 19 февраля 1607 г. вышла совместная грамота экс-патриарха Иова и действующего патриарха Гермогена о Самозванце и «сокрушившем» его Шуйском [330]. Последовало и покаяние перед экс-патриархом Иовом от «торговых и других людей» за сведение его с престола [331]. Интересно, что Шуйский теперь уже не очернял Бориса Годунова, как при восшествии на трон, напротив, приносил покаяние за его свержение. Связано это, как представляется Л.Е. Морозовой, с тем, что Шуйский испугался прецедента – что его так же предадут ближние бояре, как предали (во главе с ним самим) Годунова [332]. Как мы далее увидим, так и произошло, и лживое покаяние Василию Ивановичу не очень-то помогло.

Между тем борьба продолжалась, и с переменным успехом. В мае 1607 г. царские войска потерпели поражение от князя Телятевского на р. Пчельне, что, по словам К. Буссова, вызвало «великое замешательство» в Москве [333]. Есть сведения, что уже тогда «десять знатнейших бояр… видя несчастливое правление того тирана… изобразили перед ним несчастья, произошедшие в его царствование… в столь короткое время» [334].

Выступление это (если оно было, конечно…) было либо подавлено, либо (что более вероятно) между царем и его оппонентами был достигнут компромисс: оппозиционеры, кто бы они ни были, отказались от планов «свести» царя с престола, зато заставили его лично ехать на войну с Болотниковым («иначе не хотели сами без него поддерживать эту войну и дать отпор противной стороне»), чего он не хотел и поехал «с великим плачем… боясь какой-нибудь измены во время своего отсутствия» [335].

Тем временем новый Самозванец, которого так ждали повстанцы Болотникова – Лжедмитрий II – явился лишь летом 1607 г. Как несколько иронически пишет К. Валишевский, Болотников из Тулы слал гонцов в Польшу, «чтобы прислали какого-то Дмитрия», и его молитва была услышана [336]. Кто был новый претендент на московский престол – историки спорят до сих пор. По мнению одних, это был «литовец», то есть скорее всего литовскоподданный белорус, по мнению других – еврей (тут мнения тоже расходятся – то ли «выкрест», т. е. принявший христианство, то ли иудей), третьи считали его сыном князя Курбского. Есть и еще одна версия, но о ней чуть ниже. Из того, что мы достоверно знаем, ясно одно: новый Самозванец был полным ничтожеством, которого фактически принудили играть роль царя, причем дважды – сначала в Речи Посполитой, а потом в России.

По версии, передаваемой иезуитами, польский пан Меховецкий пригрозил бедолаге выбором – сгнить в тюрьме (или вовсе быть казненным как московский лазутчик) либо стать царем. Почему его приняли за московского лазутчика – не совсем понятно, если только не принять еще одну версию – что новый Самозванец был по происхождению московитом, хотя и жил в Польше в течение некоторого времени [337]. К. Валишевский приводит такую же точку зрения с добавлением, что второй Самозванец был не просто московитом, а ни много ни мало секретарем первого Самозванца, после 17 мая 1606 г. сбежавшим в Польшу [338].