Лапти сталинизма. Политическое сознание крестьянства Русского Севера в 1930-е годы - Николай Кедров Страница 44

Еще одним сюжетом, относящимся к внутренней жизни верхов партии и звучавшим довольно часто в крестьянских пересудах, была тема преемственности между Лениным и Сталиным. В сравнении этих двух личностей обычно (хотя и не всегда) образ Ленина представлялся позитивным, а Сталина негативным (как в случае с заменой «девиза правления» со слов «серп и молот» на слова «смерть и голод», упомянутом чуть выше). Обсуждались в крестьянской среде и причины смерти В. И. Ленина. Свои сомнения насчет достоверности официальной трактовки выражал житель Федоровского сельсовета Шенкурского района Г. И. Песков: «Я не верю, что Ленин умер, он был человек правильный, а этим людям жить не дают и, по-моему, его убили или отравили». Интересно, что своеобразного преемника Ленина Г. И. Песков увидел в А. А. Жданове. В связи с этим шенкурский крестьянин считал, «что и ему долго жить не дадут, найдутся люди, убьют» [325]. Несколько раньше, в 1935 году, был зафиксирован слух о том, что будто бы «Крупская стреляла в Сталина» [326]. В данном случае на образ «отца народов», вероятно, переносилась ситуация более чем пятнадцатилетней давности, связанная с выстрелом Ф. Каплан в В. И. Ленина. Однако важно другое. Распространение слухов о том, что супруга прежнего главы советского правительства стреляла в нынешнего руководителя государства, явно свидетельствует о том, что в сознании крестьян Севера отношения между двумя вождями представлялись далеко не такими безоблачными, как утверждала политическая пропаганда. Весьма показательна также деревенская частушка, рельефно высвечивающая отношение, по мнению крестьян, И. В. Сталина к своему предшественнику: «Сталин Ленина будил, по лицу метлой водил / Вставай Ленин — Сатана, пятилетка сорвана» [327].

Такое представление об отношениях вождей не добавляло легитимности власти в глазах жителей села.

Естественным образом из всего вышесказанного вытекала другая черта власти, как ее представляли крестьяне. Действительно, учитывая, что, по их мнению, страной управляют «головотяпы», природа власти которых по меньшей мере сомнительна, а все стоящие руководители давно уже устранены, то единственное, что такой власти остается — обманывать народ. Власть в представлении жителей северной деревни 1930-х годов видится исключительно лживой силой, причем как в политической (например, даже в 1937 году крестьяне говорили о сталинской конституции и выборах в Верховный Совет СССР: «все ложь никаких выборов не провести»), так и экономической сферах жизни страны. Крестьян часто раздражал неэквивалентный характер обмена между городом и деревней. Эту мысль весьма точно выразил А. В. Романов, житель деревни Хлызино Вологодского района: «Советская власть требует от крестьян хлеб, мясо, сено по низким ценам. Есть или нет подай. А продает в несколько раз дороже и товаров крестьянам никаких не дают, а если дают то по дорогой цене» [328]. Порою даже такие прокрестьянские меры, как разрешение держать в личном хозяйстве вторую корову во время так называемого «сталинского неонэпа», воспринимались крестьянами настороженно, как еще одна попытка увеличения объема государственных повинностей. Конечно же, власть сама давала крестьянам массу оснований для такого недоверия. Действительно, вся иллюзорность советской официальной риторики становится очевидной, когда на «самых демократических в мире» выборах выбирать приходилось из одного кандидата или когда полуголодным крестьянам агитатор пересказывал речь «вождя» о «счастливой, зажиточной колхозной жизни». Однако думается, что и за вычетом этих реалий у крестьян присутствовало желание подчеркивать лживость власти. Ведь такое понимание ее сущности служило своеобразным механизмом, снимавшим всякую моральную ответственность перед властями предержащими. Так, житель Чебсарского района И. Грибанов в 1934 году, разговаривая с колхозниками, заявил: «При нынешней власти надо петлю на шею надевать или перед государством жульничать» [329]. И крестьяне охотно использовали эту стратегию, вступая в игру с властью, используя категории ее политического языка для решения своих индивидуальных жизненных проблем. Впрочем, помимо недоверия, политическое руководство страны вызывало у крестьян и более сильные эмоции. Если судить по политическим сводкам, то таким чувством была устойчивая неприязнь, порою переходящая в ненависть. Ее основным объектом, конечно, являлась фигура И. В. Сталина — за исключением краткого периода весны 1930 года, когда после выхода статьи «Головокружение от успехов» его в северной деревне называли «вторым освободителем». Именно про Сталина крестьяне пели частушки и рассказывали анекдоты, именно его в первую очередь поминали бранным словом, сетуя на постигшие их беды, именно ему тайком выкалывали глаза на портретах (действие из области симпатической магии). Показательно, что недовольство крестьян Сталиным проникло даже в молодежную субкультуру деревни, в большей степени подверженную влиянию официального дискурса. Иногда в среде молодежи публичное изъявление готовности расправиться с вождем служило доказательством особой удали. В 1936 году житель Нюксеницкого района Р. В. Клементьев, нечаянно ставший фигурантом политического обвинения, гуляя вместе с друзьями по деревне, распевал песню, услышав которую местные жители спешили выглянуть из окон своих домов. Мало того что слова песни успешно рифмовались со всем известным русским выражением из трех букв, в песне звучала угроза человеку, к которому многие испытывали «трепетные» эмоции. «На х… на х… коммунистов, на х… Сталина — врага, попадутся на дороге не дрожит моя рука», — запомнили случайные слушатели [330]. Однако, пожалуй, еще более выпукло отношение крестьян Севера к политическим лидерам партии и советского правительства демонстрирует эпизод, связанный с убийством С. М. Кирова. Сам этот факт был широко распропагандирован как зловещая акция врагов партии и советского народа. В крестьянской же среде убийство Кирова было воспринято с очевидным злорадством. «Одним псом меньше стало», «коммунистов понемногу убивают, Кирова убили, Куйбышев умер, скорей бы все коммунисты подохли», «Ладно убили Кирова, хлеба надо платить меньше, еще бы убили Сталина, да еще человека 2–3 и я был бы доволен», — говорили между собой крестьяне [331]. Звучали и призывы определенного смысла. Колхозник колхоза им. Ворошилова Кич-Городецкого района так реагировал на известие о гибели партийного функционера: «Киров убит и здесь тоже не будем спать» [332]. И хотя дальше призывов к расправе дело в северной деревне не пошло, характер высказываний крестьян в связи с гибелью «любимца партии» красноречиво свидетельствует об их отношении к советскому политическому руководству.