Лапти сталинизма. Политическое сознание крестьянства Русского Севера в 1930-е годы - Николай Кедров Страница 45

Такими были представления о вождях центральной власти, судя по деревенской молве. По своему содержанию они противоположны тому образу, который рисуют нам крестьянские «письма во власть». Однако считать, что это и есть подлинная точка зрения крестьянства на власть в противоположность фальшивым оценкам, звучавшим в петициях и на официальных собраниях, было бы заблуждением. Данному типу крестьянской репрезентации власти также присуща определенная прагматика. Общаясь с односельчанами, то есть в большинстве своем c. хорошо знакомыми людьми, крестьянин стремился подчеркнуть свои достоинства: ум и критичность суждений, трезвость собственных оценок политической действительности (даже если он сам при этом был не вполне трезв), чувство юмора, а в отдельных случаях и личную смелость. Деревенские частушки уже в силу своего жанра имели иронично-гротесковую форму выражения мысли. Наверное, такой тип репрезентации власти в кругу хорошо знакомых лиц вообще характерен практически любому типу политической культуры. В данном случае мы должны отдать должное системе советского политического контроля, готовой фиксировать все вплоть до «шелеста тараканов», если бы те додумались вдруг поболтать между собой о Сталине. Оценка крестьянами высшей власти, полученная на основе деревенских слухов и фольклора, также неполна, поскольку не отвечает на вопрос, почему держался оцениваемый как нелегитимный, не пользующийся доверием и уважением и в конечном счете ненавидимый значительной частью населения режим — несмотря на все трудности и испытания? Почему и зачем, собственно говоря, сами же крестьяне продолжали писать свои «письма во власть»? Другими словами, открытым в таком случае остается вопрос, почему не работала так полюбившаяся Ш. Фицпатрик формулировка одной из политических сводок, в которой сообщалось о словах одного крестьянина: «Убили Кирова, убьем и Сталина».

Эти вопросы заставляют нас вернуться к анализу крестьянских «писем во власть», но уже в ином аспекте, чем это было сделано выше. Понять мотивацию крестьянского петиционного движения помогают отчасти сами обращения. Отправляя свое письмо в ту или иную властную инстанцию, жители села вольно или невольно подразумевали ее дальнейшее участие в своей судьбе, наделяя при этом адресата определенными реально существующими или воображаемыми полномочиями. Это обстоятельство позволяет реконструировать те функции, которыми обладали государственные органы согласно представлениям крестьян. Представляется возможным сгруппировать мотивы крестьянских «писем во власть» в четыре тематические группы. Итак, во-первых, в письмах присутствует мотив личной коммуникации с высокопоставленными представителями власти (выражение предельной почтительности, просьбы о личном [как субъекта действия, а не только представителя государственной власти] вмешательстве в ход дела. Во-вторых, возможно выделить тему недовольства теми или иными проявлениями государственной политики (например, высокие налоги или низкий уровень жизни). В-третьих, традиционные жалобы на представителей сельской и районной администрации. В-четвертых, особо часто встречающаяся в письмах тема участия представителей высшей власти в разрешении внутридеревенских противоречий (между колхозниками и колхозной администрацией или просто между отдельными жителями села). Собственно говоря, все эти мотивы крестьянских обращений во власть вряд ли станут откровением для современного исследователя колхозного крестьянства, поскольку они во многом отражают ту структуру проблем, которые пытался разрешить житель села. Важнее понять, каковы были ожидания крестьян в отношении реакции власти на ту или иную проблему.

Примечательно, что в 1930-е годы крестьяне Русского Севера зачастую обращались к вождям очень просто, почти как к своему соседу. Это, правда, не стоит рассматривать как признак неуважения. Напротив, грубоватые крестьянские письма порой не имели иной, более значимой цели, нежели просто выразить свою лояльность существующей власти. Нередко крестьяне просили «отписать» своих адресатов и разъяснить те или иные злободневные для них вопросы. Впрочем, иногда от политических лидеров крестьяне ожидали и конкретных действий. Иногда такие обращения принимали почти анекдотичный характер. Так, житель Павлино-Виноградовского района Евграф Минин в 1930 году просил ответственного секретаря крайкома ВКП(б) С. А. Бергавинова, лично хорошо знавшего Л. М. Кагановича, В. М. Молотова, К. Е. Ворошилова и других советских государственных деятелей, сходить в сберкассу и узнать, почему ему уменьшили размер пенсии. В другом случае несколько жительниц Кубино-Озерского района в своем письме к И. В. Сталину просили вернуть им корову, а великоустюгские крестьяне В. Беричевский и С. Замараев убеждали вождя написать статью в местную газету «Советская жизнь». В 1939 году лесоруб А. Архипов из колхоза «Юный Ленинец» добивался от первого секретаря Вологодского обкома ВКП(б) распорядиться прислать ему на всю бригаду «хороших лучковых пил» [333]. Все эти курьезные случаи отражают два важных свойства крестьянского восприятия власти: широта полномочий представителей высшей власти и своеобразное ощущение ее доступности. Относительно последней следует сказать особо. Вероятнее всего, одной из причин появления подобного рода просьб было не только непонимание крестьянами, как функционирует государственная машина, но и перенос на ментальном уровне деревенских традиций управления на более высокие эшелоны власти. В таком контексте первое лицо в крае или даже в стране воспринималось примерно как председатель сельсовета, (вынужденный в силу своих должностных обязанностей самостоятельно принимать решения практически по всем спорным ситуациям в жизни села), только несравненно более могущественное. В этом отношении интересно письмо сталинской ударницы

А. И. Задориной секретарю крайкома ВКП(б) Д. А. Конторину. Помимо описания перипетий деревенской жизни, в письме содержится просьба оказать его автору содействие в подготовке к сдаче экзамена на мастера животноводства. В подтверждение своей компетентности Задорина сообщала, что во время приезда некоей Лебедевой она производила обмеры скота. Читателю остается только гадать, кем собственно является эта самая Лебедева, поскольку в письме нигде не указана не только занимаемая последней должность, но даже имя. Тем не менее ударница уверенно пишет секретарю крайкома: «вы передайте Лебедевой, что бы она сообщила мне по телефону [вопросы к экзамену. — Н. К.], а то вы пожалуйста позвоните к нам в совхоз, мне сразу скажут и я прибегу к телефону с вами переговорю» [334]. Очевидно, что в соответствии с представлениями Задориной высокопоставленный чиновник должен лично знать всех служащих многочисленных государственных и партийных учреждений в Архангельске. В этом случае, по всей видимости, ситуацию тесноты и прозрачности, характерную для деревенской жизни, автор письма переносила и на мир краевого центра.