Плач к Небесам - Энн Райс Страница 85

Глава 8

Теперь каждую ночь они занимались любовью, исполненнойненасытного голода и животной жестокости и опьяняющей после совокупленияневыразимой нежностью, которая и определяла все. Засыпали, обняв друг другаруками и ногами, словно сама плоть была барьером, который следовало разрушитьэтим теснейшим объятием, а очнувшись от сна, снова страстно, жадно целовались иутром вставали до зари с одной мыслью — скорей приступить к занятиям в классеГвидо.

Что касается занятий, то все переменилось.

Не то чтобы они стали менее изнуряющими или Гвидо сделалсяменее вспыльчив и суров к ошибкам Тонио. Уроки окрасились новой близостьюучителя и ученика и поглощенностью их друг другом.

Тогда, в том безумном монологе, в потоке вылившихся в словаэмоций, Тонио обещал, что раскроется перед Гвидо. Но теперь он понял, чтовсегда был перед ним раскрыт, по крайней мере в том, что касалось музыки, и неон раскрылся перед Гвидо, а Гвидо — перед ним. Маэстро впервые убедился, чтоТонио неглуп, и начал поверять ему те принципы, что лежали в основе егонеустанных практических занятий.

На самом деле это стремление говорить, говорить и говоритьне было чем-то новым для Гвидо, но в опере или во время долгих прогулок вдольморя, которые они и раньше совершали после театра, темой их бесед неизменностановились другие певцы. Так создавалась видимость дистанции между учителем иучеником и даже некоторой холодности в их отношениях, ведь весь жар Гвидо былнаправлен на другую музыку, на других людей.

Теперь же Гвидо говорил о музыке, которая объединяла ихобоих, и в эти первые недели самой горячей и самой жадной любви казалось, чторазговоры были для него даже важней, чем страстные объятия.

Не было ни одного вечера, когда бы они не выезжали изконсерватории. Наняв карету, они либо отправлялись на берег моря, либо находилив городе какую-нибудь тихую таверну, где могли говорить и говорить жаркимшепотом, пока определенный вкус от вина во рту и некоторая легкость в голове недавали им понять, что пора домой.

Теперь они не ужинали в консерватории. Бродили, держась заруки, по темным улицам и, находя дверной проем или несколько деревьев, подкоторыми можно было укрыться, касались друг друга, припадали друг к другу,подпитываясь опасностью, теряя голову от самой ночи, ее шуршащих звуков,неожиданно и ниоткуда появлявшихся и с грохотом катившихся в гору карет, желтыелучи которых выхватывали их из темноты.

Но, оказавшись наконец на Виа Толедо, они выбирали одну излучших таверен, так как располагали деньгами, звеневшими в карманах Тонио, ивскоре уже вкушали жареную дичь или свежую рыбу, запивая ее вином, которое обалюбили, «Лагрима Кристи», и разговаривали, разговаривали...

Гвидо называл Тонио имена старых мастеров, создавших теупражнения, которые он изучал, и объяснял, чем отличаются от них вокализы,которые написал он сам.

Но величайшее удовольствие Тонио доставляла возможностьзадать Гвидо любой вопрос и получить немедленный ответ. Доводилось ли Гвидовидеть Алессандро Скарлатти? Да, конечно, он встречался с ним в детстве, и,кроме того, маэстро Кавалла часто возил его в театр Сан-Бартоломео, и он видел,как маэстро Скарлатти дирижировал исполнением собственных сочинений.

По словам Гвидо, именно Скарлатти принес в Неаполь величие.В прежние времена в поиске новых опер отправлялись в Венецию или Рим. Но теперьстолицей оперы сделался Неаполь, и, как мог убедиться сам Тонио, именно вНеаполь приезжали учиться иностранные студенты.

— Но опера все время меняется, — говорилГвидо. — Длинные скучные речитативы, содержащие сведения, которые положенознать публике, становятся все более и более живыми, в отличие от утомительныхинтерлюдий между ариями. Что касается комической оперы, то за нею, похоже,будущее. Людям хочется слушать оперу на родном языке, а не только наклассическом итальянском. А еще в операх появляется все больше речитативов соркестром, тогда как раньше основная их часть исполнялась без музыкальногосопровождения.

Но всегда приходится думать о том, чего хотят люди, и неважно, сколь длинными и скучными являются интерлюдии, люди смиряются с нимиради красивых арий, и это никогда не изменится.

Потому что арии — это то, чем опера, собственно, и является:прекрасное пение [32]. И ни скрипка, ни клавесин никогда несмогут подействовать на человека так, как голос вокалиста.

По крайней мере, тогда и сам Гвидо верил в это.

* * *

Порой вечерами, устав от сидения в тавернах, ониотправлялись на следовавшие один за другим балы, особенно предпочитая те, чтодавала графиня Ламберти, известная покровительница искусства. Но и там ихбесконечный диалог не прекращался.

Обычно они находили какую-нибудь дальнюю гостиную, водружалина клавесин или новое фортепиано подсвечник, и Гвидо играл, летая пальцами поклавишам, а потом устраивался на высокой кушетке и отвечал на вопросы Тонио илиначинал говорить о чем-то своем.

В такие мгновения в глазах маэстро появлялось какое-тонеобычное восторженное выражение, смягчавшее черты его лица, придававшее емубольше нежности. И не верилось, что этот человек может становиться жестоким инепримиримым.

В одну из таких ночей в одном из маленьких музыкальныхсалонов в доме графини, где они сели друг напротив друга за круглым карточнымстоликом и при свете свечи начали играть в какую-то простую и короткую игру, Тонио,решившись наконец завести разговор на эту тему, попросил:

— Маэстро, расскажите мне о моем голосе!

— Нет, сначала ты должен мне кое-что сказать, —ответил Гвидо, и в его голосе послышалось раздражение, отчего Тонио дажевздрогнул. — Почему ты не хочешь петь это рождественское соло, хотя ясказал тебе, что оно простое и написано специально для тебя?

Тонио отвел взгляд.

Он опустил руку, в которой держал сложенные веером карты, и,сам не зная почему, выбрал короля и даму. А потом, не в состоянии быстропридумать ответ на вопрос Гвидо, вдруг нашел простое решение для этой очереднойбитвы, которую должен выиграть. Он споет это соло для Гвидо, раз маэстро этогохочет. Он споет его, даже если еще недостаточно подготовлен, для того молодогочеловека, что спустился однажды с горы. Тонио принял твердое решение и все жене мог избавиться от страха.