Плач к Небесам - Энн Райс Страница 86

Он знал, что, как только его голос в капелле прозвучит соло,он станет настоящим кастратом. Хотя ведь это так и есть, разве нет? Все-такиэто большой шаг по сравнению с облачением в черную тунику и повязываниемкрасного пояса. Это огромный шаг по сравнению с присоединением своего голоса кобщему хору. Он будет стоять впереди всех, ярко освещенный, и свет беспощадновыявит, кем он теперь является.

Это все равно что раздеться догола и показать всем, какойунизительной операции он подвергся. Чуть наклонившись вперед, чтобы передвинутькарты на полированной деревянной поверхности, он молча думал о своем высокомросте, о длинной худой руке на столе — его собственной руке. «Будет ли мойголос звучать как голос мальчика? Да и мальчик ли я? Или теперь я был бы ужемужчиной?»

Мужчина. Он улыбнулся брутальной простоте этого слова имногообразию его значений. Впервые в жизни это слово поразило его... своейгрубостью. «Не думай об этом. Ты обманываешь себя», — чуть ли не вслухпрошептал он. При всей своей абстрактности слово это имело для него теперьодно, совершенно определенное значение.

Он знал, что еще слишком молод для того великого природногоизменения, которое должно было бы с ним произойти. Но когда-то давно, вспальне, совсем в ином мире, женщина дразнила его, говоря, что ждать осталосьнедолго. И тогда он гордился своими простыми способностями, был так уверен вних и так жалок одновременно.

Но то был совсем иной мир.

А теперь он кастрат и будет кастратом в той капелле, гдезазвучит его одинокий голос.

И это будет лишь первое представление. За ним последуетмного других, и наконец наступит финальный момент: когда он выйдет на сценукакого-нибудь огромного театра, один. Если ему повезет! Если окажутсядостаточно сильны его голос, его подготовка и мастерство Гвидо как учителя,тогда да: он будет евнухом, явленным всему миру.

Он посмотрел на Гвидо. И ему показалось, что тот пребывает вблаженном и непостижимом неведении относительно всех этих сложных инепреодолимых вещей. Он любит Гвидо. И он споет для него.

Неожиданно он вспомнил, что, когда Гвидо впервые заговорилоб этом, он сказал: «Впервые что-то мое будет здесь исполняться». Боже правый,неужели он был таким глупцом и даже не сообразил, что это могло значить дляучителя!

Он ведь знал: те великолепные арии, что Гвидо давал ему вконце дня, написал сам маэстро.

— Вам так важно, чтобы я спел это, — высказалТонио свое предположение вслух, — потому что это написали вы?

Гвидо покраснел, его взгляд слегка дрогнул.

— Это важно, потому что ты мой ученик и потому что ты кэтому готов! — сердито отрезал он.

Но гнев его вспыхнул и погас. Маэстро поставил локоть настол и оперся на руку подбородком.

— Ты просил меня рассказать о твоем голосе, —сказал Гвидо. — Наверно, я подвел тебя, не рассказав тебе все как есть иобращаясь с тобой так сурово. Но я не знал другого способа, чтобы...

В комнату вошел слуга, бесшумный, как привидение. Колыхнулсяголубой атлас, над столом, в мерцающем свете свечей, появилась рука, наливающаяв бокалы вино.

Гвидо смотрел, как наполняется его бокал, потом дал слугезнак подождать, опустошил бокал и проследил, как он наполняется снова.

— Я скажу тебе прямо, — начал он наконец. —Ты лучший из певцов, которых я когда-либо слышал, не считая Фаринелли. Ты могбы спеть это соло в первый же день своего приезда в консерваторию. Ты мог быспеть его даже в Венеции.

Слегка сузив глаза, он внимательно разглядывал Тонио. Легкоеопьянение придало мягкость его лицу, хотя взгляд не утратил своей остроты.

— Это соло было написано для тебя, — продолжалмаэстро. — А точнее, для голоса, который я слышал в Венеции, длямальчика-певца, за которым я следовал ночь за ночью. Я уже тогда знал диапазони силу твоего голоса. Я различал твои крохотные ошибки, которых не заметила быни одна душа. Я видел, чему ты смог научиться самостоятельно, лишь с небольшойпомощью своих учителей, и я был поражен. Абсолютный слух, природная чувственность...

Гвидо покачал головой и со свистом втянул в себя воздух.

— Все, что я даю тебе, — это гибкость исилу. — Он вздохнул. — Через два года ты будешь способен исполнитьлюбую арию в любой опере и будешь знать, как орнаментировать ее и представить всамом совершенном виде где угодно, когда угодно, под руководством какого угоднодирижера...

Он замолчал и отвел глаза в сторону. А когда снова взглянулна Тонио, тому показалось, что глаза маэстро стали больше и темнее, а голос —чуть ниже.

— Но в тебе есть что-то еще, Тонио, что-то помимоголоса, — сказал он. — Те певцы, у кого этого нет, почти никогдаэтого и не приобретают, а тем, у кого это есть, не хватает твоей чистоты и силызвука. Что это? Некая тайная сила, которая потрясает всех, кто слышит тебя.Некая сила, которая воспламеняет слушателей так, что они оказываются поглощенытобою, одним тобою. Когда ты будешь петь в церкви на Рождество, люди будутоборачиваться, чтобы увидеть твое лицо, они отвлекутся от своих мыслей и мелкихраздоров и, выйдя из церкви, будут спрашивать друг у друга твое имя.

Много лет я пытался это анализировать, пытался определить, вчем твой дар. В детстве я сам обладал таким даром. Я знаю, как он ощущается состороны, но не могу все это разложить по полочкам. Может, это какое-то неуловимоечувство ритма, какое-то инстинктивное знание, когда начинать подъем звука,когда останавливать. А может, это связано с физическим — с глазами, лицом, тем,как ведет себя тело, когда голос поднимается выше и выше. Не знаю.

Тонио был взволнован. Он вспомнил момент, когда Каффарелливышел к рампе в Венеции, вновь ощутил дрожь волнующего ожидания, пробежавшую потолпе. Тогда он сам устремился вниз, в партер, словно магнитом притянутый этимевнухом, когда тот еще просто ходил взад и вперед по сцене, не спев ни однойноты.

Неужели и он способен делать такое с людьми? Неужели этовозможно?

— Но есть и еще кое-что, — продолжал Гвидо. —Особый огонь. Этот особый огонь горел бы в тебе, даже если бы ты был оскоплен вшесть лет, как я. Но с тобой это случилось позже...

Тонио напрягся, почувствовав, как эти слова неприятно заделиего.

Но Гвидо протянул руку и погладил его, успокаивая.

— Ты вырос, собираясь думать, двигаться и действоватькак мужчина, — сказал он. — А это тоже добавляет тебе особую силу. Втебе нет мягкости, присущей многим евнухам. В тебе нет свойственной им...бесполости.

Гвидо замолчал, сомневаясь, стоит ли продолжать.