Плач к Небесам - Энн Райс Страница 97

— Но ведь ты не бросишь ее...

Гвидо промолчал.

Дальше говорить было бесполезно. Тонио знал, что ответыбудут те же самые; он оцепенел, понимая, что под ним снова может разверзнутьсята бездна, снова может нахлынуть отчаяние, унося его к прежним мукам. Больказалась непереносимой. Она отдавалась в каждой клеточке его существа.Маленький мир, созданный им для себя, зашатался и грозил вот-вот рухнуть. И неважно, что когда-то он узнал и большую боль. Та боль казалась теперьнереальной, а подлинной была эта, нынешняя.

Он хотел встать, уйти, чтобы не видеть больше ни Гвидо, ниграфиню, вообще никого.

— Я любил тебя, — прошептал он. — Для меня несуществовало никого, кроме тебя. Никогда не было никого другого.

— Ты любишь меня и сейчас, и для меня нет никогодругого, кроме тебя, — ответил Гвидо. — Ты это знаешь.

— Не говори больше ничего. Оставь это. Чем больше тыговоришь, тем хуже. Все кончено.

Но не успел Тонио произнести эти слова, как понял, что Гвидоприближается к нему.

И как только он подумал, что, конечно же, ударит этогочеловека, то почувствовал, что разворачивается к нему. Похоже, в такомсостоянии он не мог сопротивляться. То есть только сам Гвидо мог защитить егоот жестокости Гвидо. И когда учитель снова прошептал: «Ты — моя жизнь», в егословах звучала такая мука и такое страстное желание, что Тонио тут же отдалсяему.

Гвидо целовал его медленно, с наслаждением. Страстьнакатывала волнами, то вознося Тонио ввысь, то чуть утихая, но лишь перед тем,как снова подняться.

Когда же все было кончено и они лежали близко, переплетясьруками и ногами, Тонио прошептал Гвидо на ухо:

— Объясни мне, как понять это. Как ты смог так сильнообидеть меня и при этом ничего не почувствовать? Я бы ни за что на свете непричинил бы такую боль тебе, клянусь.

Ему показалось в темноте, что Гвидо улыбнулся. Но это былане кривая ухмылка, нет. Скорее эта улыбка таила в себе печаль, а за его вздохомскрывалась тяжесть какого-то прежнего опыта.

И обнял он Тонио с каким-то отчаянием: прижал к груди таккрепко, словно кто-то собирался его отнять.

— Придет время, мой прекрасный, и ты этосделаешь, — сказал маэстро. — А пока покажи мне свою великодушнующедрость.

У Тонио слипались глаза. Помимо своей воли он проваливался всон. Он хотел возразить Гвидо, но ему казалось, что он упустил какую-то важнуючасть загадки, хотя и успел разглядеть, насколько она сложна. В душе его роилиськакие-то страхи, которых он не мог озвучить, но он знал, что в этот миг Гвидолюбит его, а он любит Гвидо и что если он попытается нащупать упущенную частьзагадки, то опять почувствует себя глубоко несчастным.

* * *

Он смирился с этим. Чувствуя себя бессильным что-либоизменить, смирился. Последующие дни показали, что он поступил мудро: Гвидотеперь принадлежал ему еще больше, чем прежде.

Но один горький урок Тонио усвоил: не Гвидо удерживал его отзнакомства со светловолосой девушкой. Ее картины словно в насмешку вспыхивалито и дело в его памяти. Он испытывал чувство вины за то, что пошел тогда вчасовню, потому что знал теперь, что мог бы приблизиться к ней, не вдаваясь вобъяснения перед Гвидо, и тем не менее не осмелился это сделать, и всякий раз,когда она оказывалась на его пути, лишь неловко молчал и чувствовал себясовершенно несчастным.

Но в последующие месяцы любовь к Гвидо наполняла иуспокаивала его сердце. Иногда, впрочем, его мучила мысль о том, что у Гвидоесть еще и графиня. Но с ним маэстро был более нежен и ласков, чем раньше,возможно, потому, что сам получил наконец признание как композитор, а ведь онтак долго к этому стремился.

* * *

Когда снова наступили теплые месяцы года, а с ниминеизменные праздники и шествия — и периодические прогулки с Паоло по живописнымокрестностям, — стало ясно, что Гвидо чрезвычайно востребован.

Ему были переданы лучшие студенты-композиторы, новичков отнего забрали, а с Тонио, считавшимся его звездным учеником, и Паоло, способнымудивить любого он привлекал теперь больше великолепных певцов, чем мог принять.

Школьный театр теперь почти полностью передали в егоуправление, и, хотя маэстро нещадно всех гонял, Тонио все больше любовалсяучителем, совершенно неотразимым в новых костюмах, оплаченных из его, Тонио,кошелька.

Получив власть, Гвидо стал мягче. Теперь он гораздо режесердился. А властность его была столь естественной, что Тонио испытывал тайноеи острое наслаждение от одного лишь касания руки учителя.

Маэстро Кавалла просил Гвидо не слишком давить на Тонио. Ивсе же настоящая работа Гвидо с ним началась лишь с того момента, как тот началвыступать.

Перед рампой Гвидо были лучше заметны слабости и сильныестороны Тонио. И хотя маэстро неустанно изнурял своего лучшего ученикаупражнениями и написал для него много разных арий, лишь благодаря ариикантабиле, исполненной печали и нежного чувства, он понял, в чем заключаетсяисключительность Тонио. Бенедетто хорошо удавались трюки. Он мог виртуозносправляться с высокими нотами, а затем с обескураживающей легкостью переходитьв диапазон контральто. Слушая его, публика ахала, но не в его силах былозаставить ее плакать.

А вот Тонио это удавалось каждый раз.

* * *

Между тем король Карл Третий, правивший Неаполем уже двагода, решил построить свой собственный театр. В несколько месяцев строительствобыло завершено, и старый театр Сан-Бартоломео был снесен.

И хотя все восхищались тем, с какой скоростью воздвигаетсяздание, в вечер открытия не что иное, как интерьер театра, вызвало вздохивосхищения и благоговения.

В театре Сан-Бартоломео зрительный зал имел устаревшуючетырехугольную форму. Этот же представлял собой подкову с шестью ярусами. Новосхищение вызвал не столько впечатляющий размер зала, сколько его изумительноеосвещение. Впереди каждой ложи было установлено зеркало, по обеим сторонамкоторого горели свечи. Когда эти свечи зажигались, зеркала тысячекратноусиливали во всех направлениях свет их крошечного пламени. Это былонезабываемое зрелище, затмить которое мог лишь талант примадонны, Анны Перуцци,и ее соперницы, контральто Виттории Тецци, которая прославилась мастерскимисполнением мужских партий. Опера, дававшаяся на открытие, «Ахиллес на Спросе»,была написана по свежему либретто Метастазио композитором Доменико Сарри,которого неаполитанцы любили уже много лет.

Сцену оформил один из лучших декораторов того времени,Пьетро Риджини, и все представление оказалось в самом деле просто великолепным.