Дымка. Черный Красавчик - Виль Джемс Страница 63

Сначала все шло хорошо; конюх был человек опытный, он держал мое стойло в большой чистоте, тщательно чистил меня и вообще был ласков со мной. Раньше он служил, как я узнал, в больших гостиницах. Теперь он завел огород и продавал овощи на базаре; жена его разводила домашнюю птицу и кроликов тоже на продажу. Я вскоре заметил, что мне дают мало овса; бобов и отрубей я получал вдоволь, но к ним примешивали овса, я думаю, в четыре раза меньше, чем следовало. В две-три недели на мне сказалась такая несытная пища. Трава – вещь полезная, но мое здоровье требовало вдобавок овса. Что же было мне делать? Жаловаться я не мог и никак не умел довести до сведения хозяина, что делается со мной.

Таким образом прошло два месяца. Я удивлялся, как хозяин не замечает во мне перемены.

Однажды мы поехали с ним к одному его знакомому в деревню. Помещик, как видно, хорошо знал лошадей. Поздоровавшись с приятелем, он взглянул на меня и воскликнул:

– Послушай, Бари, что с твоей лошадью? Она, верно, больна: она очень переменилась с тех пор, как я видел ее у тебя в первый раз.

– Нет, она, кажется, здорова, – отвечал мой хозяин, – только она что-то невесела стала. Но мой конюх говорит, что осенью все лошади становятся хуже и слабее.

– Вот вздор-то! – сказал помещик. – Какая же теперь осень, у нас август! К тому же при такой легкой работе, как у тебя, и на хорошем корме лошадь не должна худеть даже осенью. Чем ты кормишь ее?

Хозяин рассказал ему, что по его приказанию дает мне ежедневно конюх. Помещик покачал головой и стал ощупывать меня.

– Не знаю, кто ест твой овес, – сказал он, – но я уверен, что лошадь его не получает. Ты ехал сюда быстро?

– Нет, совсем потихоньку.

– Дай-ка сюда руки; смотри, ведь лошадь вспотела, как потеют лошади, которые живут на одной траве. Советую тебе заглядывать в твою конюшню. Я терпеть не могу подозревать людей в бесчестности, – мои люди все достойны полного доверия, – но бывают такие нехорошие слуги, которые не пожалеют немое создание и готовы от него сами поживиться.

В эту минуту за мной пришел конюх.

– Задай-ка хорошего корма этому коню, – сказал ему его хозяин, – да не жалей овса.

Этот господин справедливо назвал нас немыми созданиями. Если б я мог говорить, я бы рассказал хозяину, куда девается его овес. Мой конюх приходил ко мне всегда в шесть часов утра и приводил с собой маленького сына, который входил с ним в закут около стойла, где хранятся сбруя и овес. У мальчика была в руках корзинка с крышкой. Раз как-то дверь осталась отпертой, и я видел, как конюх насыпал полную корзинку моим овсом, и мальчик ушел с ней домой.

С неделю после этого я увидал полицейского, который вошел в конюшню, только что мальчик с корзинкой вышел из нее. Полицейский держал мальчика за руку, и вскоре другой полицейский вошел за ними.

– Покажи, где отец твой держит корм для своих кроликов, – сказал мальчику один из полицейских.

Лицо мальчика было испуганное, он заплакал, но делать было нечего, он должен был показать, откуда отец берет овес.

Не знаю уж, куда увели после этого нашего конюха; только у нас он больше не появлялся.

Хозяин не сразу мог найти нового конюха. Наконец в мою конюшню явился высокий молодой человек довольно красивой наружности. Звали его Альфредом. Он обращался со мной очень вежливо, и я не видал от него грубости. Но я скоро узнал, какой он хитрый и лживый человек. При хозяине он ласкал меня и всегда тщательно расчесывал хвост и гриву, а также мазал маслом копыта перед тем, как вести меня к хозяину, желая показать меня в блестящем виде. Но блеск был только снаружи: он никогда хорошенько не прочищал мне копыта, не чистил меня так, как следует чистить лошадь, точно он имел дело с коровой. Удила мои заржавели, седло оставалось сырым и нахвостник сделался жестким, как дерево.

Альфред зато занимался собою перед зеркалом, висевшим на стене чулана для сбруи; он считал себя, видно, красавцем, причесывался, расправлял усы, охорашивался подолгу. Когда хозяин разговаривал с ним, он при каждом слове прикладывал руку к козырьку фуражки и на все подобострастно отвечал: «Да, сударь! Слушаю, сударь!»

Его считали хорошим малым и поздравляли господина Бари с находкой.

По-моему же, это был самый ленивый, самодовольный человек, которого мне случалось видеть. Конечно, приятно было не знать грубого обращения, но лошади одного этого мало. Стойло у меня было свободное; в нем можно было бы жить очень покойно, если бы его держали чистым. Альфред ленился менять солому, так что запах сделался скоро тяжелый, и я стал страдать глазами от дурных испарений.

Однажды хозяин мой вошел в конюшню и сказал:

– Альфред, тут что-то едко пахнет. Хорошо бы вычистить стойло и вымыть пол, не надо жалеть воды.

– Как вам будет угодно, сударь, – отвечал Альфред, – но позвольте доложить вам, что для лошади опасно мыть стойло: они легко простужаются. Я бы не хотел причинить ей вред, сударь. Впрочем, как прикажете, сударь.

– Я не желаю студить лошадь, – сказал хозяин, – но надо что-нибудь сделать, чтобы воздух был здесь лучше. Исправны ли трубы?

– Я припоминаю, сударь, что есть запах от труб, может, и случилась там какая неисправность.

– Так пошлите за печником и велите ему поднять кирпичи сточной трубы.

– Слушаю, сударь.

Печник явился, выложил много кирпича, но ничего не нашел плохого в трубе. Он положил новую замазку и подал изрядный счет хозяину, но в стойле остался тот же дурной запах. Кроме того, ноги мои стали отзываться сыростью преющей соломы.

Хозяин заметил, что я ступаю не так верно, как прежде.

– Не понимаю, что сделалось с лошадью, – сказал он конюху, – у нее ноги трясутся; иногда мне кажется, что она споткнется и упадет, того и гляди.

– Так точно, сударь, – отвечал Альфред. – Я заметил то же самое на проводке.

Он солгал, потому что никогда не проваживал меня. Хозяин не каждый день ездил, – его занятия не всегда позволяли ему совершать верховую прогулку, вследствие чего я стоял целыми днями без движенья, что очень вредно, особенно когда лошадь все время получает столько овса, как будто она работает. Здоровье мое пошатнулось: на меня находила спячка или, наоборот, лихорадочное возбуждение. Конюх никогда не давал мне ни зелени, ни пойла из отрубей: они действовали бы прохладительно. Но Альфред был так же невежествен, как самодоволен. Кончилось тем, что вместо разумной пищи и достаточного движения я получал время от времени лошадиные лекарства, от которых часто чувствовал себя еще более больным, не говоря о том, как неприятно глотать лекарство.

Раз хозяин поехал кататься. Дорогой в город я два раза так неловко споткнулся на камнях мостовой, что хозяин заехал к ветеринару. Он осмотрел мои ноги и, стряхнув с рук пыль, сказал хозяину: