Дэмономания - Джон Краули Страница 48

И так далее.

Ночью, сидя на койке в ожидании Роз, подготовив все impedimenta, [33]и трюки, и ловушки, Пирс с каким-то беспомощным удивлением думал, что ведь должен быть совершенно другой способ ковки оков и уз, способ, о котором, конечно же, знают все. Может быть, основа и суть — это время, проведенное в любви; медленное накопление общих вещей и чувств; принятые вместе решения с их последствиями. Муж и жена. Смех и слезы. Течение лет. Всякое такое.

Но он был убежден, что иных средств у него нет; и не будь этих, думал он, не осталось бы вообще никаких; он уже не смог бы вытягивать из нее (или побуждать ее производить для него, перед ним) духовную сущность, как алхимик добывает квинтэссенцию из страданий своей prima materia. [34] {162} Тут он вспомнил, что приготовил для нее на эту ночь, и сердце его приросло, а чресла откликнулись, предвкушая то, что он сделает, что она скажет и что почувствует, так, словно это уже свершилось.

В спальне Пирса, которую Роз называла Невидимой {163}, помимо большой кровати, которую Пирс привез с собой из Города (останки его тамошней жизни, для которой ему потребна была — и он мог себе позволить — такая вот баржа с полной оснасткой), стоял еще один кроватный остов, поуже. Он был здесь с самого начала, и они первым увидели его в этой комнате — некогда, при лунном свете. Костлявое железо, кое-где пружины износились или сломались, и их заменили деревянными дощечками. Имелся и матрас, тощий, испещренный там и сям кружочками оранжевой ржавчины вместо оторвавшихся пуговиц и какой только дрянью не испачканный; однако исходил от него скорее запах печальной ветхости, чем зловоние.

В эту ночь она попросила: пожалуйста, накрой кровать чем-нибудь, перед тем как. Он сказал: нет.

Она присела на краешек кровати, и он подал ей граненый стаканчик с горькой зеленой жидкостью. То было каталонское зелье, привезенное из Европы его бывшей любовницей, которую он звал про себя Сфинкс; именовалось оно «Foc у Fum», и на этикетке пылало здание. Огонь и Дым? Теперь она была совсем обнажена, не считая длинных носков, без которых никак не могла. Он заставил ее выпить все, нежно глядя на нее и ласково болтая о том, о сем.

— Больше не могу, — сказала она.

— Допивай.

В углу комнаты пламенело зарево небольшого электрокамина. Молохова пасть, непрерывно урчащая, огромная рожа с оранжевыми зубами. Больше тепла, вечно его не хватает.

Все эти предметы также становились частью возникающей печати, impresa на податливом веществе его духа (его не меньше, чем ее, а пожалуй, и больше): обогреватель, зеленая бутылка, узкая постель. То, как она протянула ему руки по его просьбе, внимательно наблюдая за каждым его движением, но то и дело поднимая взгляд, чтобы встретиться с ним глазами — глазами, из коих он пил, foc y fum.

Так. Теперь убрать стакан. Начали.

Привязав ее к железной койке, он проверил еще раз все узы, как акробат, обходящий арену перед представлением, подергивает каждую веревку, воображая, что станется, если она ослабла. И при этом он говорил:

— В полях порхая и кружась {164}, как был я счастлив в блеске дня, пока Любви прекрасный Князь не кинул взора на меня. [35]

— Пирс, — выдохнула она.

Пирс ответил только:

— Мне в кудри лилии он вплел, украсил розами чело; в свои сады меня повел, где столько тайных нег цвело.

Хрупкая ее рука, напряжение сотен мышц; какое-то время он наблюдал, как она тоже проверяет, что может, а что нет. Не говоря ни слова, он залез ей рукой между ног, не грубо, но и не ласково, оценивающе, как врач или животновод. Бог ты мой, как быстро она заводится.

— Пирс, я не могу. Я боюсь. Пирс, не сегодня.

Хватит смотреть; он завязал ей глаза искусственным шелком, туго затянув узел на шелковистом каскаде волос. Он хотел спросить, видит ли она что-нибудь, но и так знал, что не видит. Потом он сказал:

— Вот так, Роз, — и ушел.

Среди прочего имущества у него был фотоаппарат «Полароид», купленный давным-давно мамой для дяди Сэма на Рождество. Теперь, как и Сэмов халат, «Полароид» перешел к нему. Маленькие черно-белые фотографии очень напоминали те, которые его кузина Берд получала на своем стареньком фотоаппарате «Соколиный глаз»: мутные, порой едва понятные, являвшие и скрывавшие изображение одновременно.

Роз не знала, что он принес фотоаппарат. Она не могла этого знать. Пирс? — спросила она еще раз, но он не ответил. Он открыл аппарат, складная шея того раздвинулась, выставив одинокий соколиный глаз. Щелчок, с которым он зафиксировался, вспугнул ее, она напряглась в своих путах, задрожав; что-то для нее — против нее — заготовлено, но что? Пирс наблюдал эту маленькую сцену через дымчатый видоискатель, картинка расплывалась по краям, и линии, сходившиеся в центре на человеческой фигурке, уходили в никуда.

Глаза суть уста сердца. Питаются они не светом, хотя и посредством света; питаются они Узнаванием, которое сердце способно поглотить, а душа воспринять. Во время их встреч всегда оставалось время для холодного сличения, зачистки деталей, копания глазами в потаенных уголках; и насыщалась его душа или продолжала алкать, понять он не мог.

Щелк.

Фотокамера уже тогда была устаревшей, кассета с пленкой оказалась последней в лавчонке Откоса — и просроченной. Но вот он, образ: свет, загустевший на продолговатой сетчатке белой бумаги, что выползает из-под зрачка фотоаппарата. Вот блеск ее бедра, вот полураскрытые губы; вон створ ягодиц, являющий или скрывающий в себе тень. Фотографию сразу же следовало покрыть какой-то слизью, проведя по ее поверхности маленькой губчатой полоской, прилагавшейся к аппарату, а если этого не сделать, фото поблекнет быстрей, чем воспоминание. Пирс сделал это.

— Пирс?

Довольно болтовни. Он завязал ей рот. В крайнем случае, она могла показать три пальца. Он объяснял ей, как именно.

— Восторг мой Феб воспламенил, и, упоенный, стал я петь. — Он придвинулся совсем близко и прошептал ей на ухо: — А он меня меж тем пленил, раскинув шелковую сеть.

Наконец он прижался ухом между ее грудей, слушая, как испуганно-быстро стучит ее сердце, готовое получить то, что он придумал или угадал. Годы спустя, засыпая, она будет вспоминать это — прижавшееся к ней теплое чужое ухо — и, вздрогнув, пробуждаться с мукой в сердце. А может, забудет и это, и все остальное.

Он сбросил оковы.

Мой Князь со мной играет зло,

Когда пою я перед ним,

Он расправляет мне крыло