Дэмономания - Джон Краули Страница 47

О, бойся тогда.

Молодая луна уже взошла и погасила все звезды, кроме самых ярких, когда Роз Райдер, несколько часов спустя, въезжала в ворота имения Винтергальтеров; ворота были открыты, большой желтый дом, украшенный лепниной, спал. Она повернула в сторону домика Пирса, выключив фары; высокая некошеная трава казалась в лунном свете белой и полной жизни. Роз выключила мотор «гадюки», заехав на последний подъем перед маленьким бунгало, и подкатила к домику очень тихо (слышен был шелест травы о раму машины). В домике свет не горел.

Она пришла, не в силах не прийти к нему, но теперь старалась не шуметь, словно боялась его разбудить. На тормоз она не давила, машина, докатившись до стоянки, остановилась сама, и Роз вышла из нее. Оставь она ее здесь до утра, росой покроются сиденья, и руль, и томик стихов (Рильке), и Библия (короля Иакова), лежащие на полу. Время года наступило такое, что пора уж ставить верх на машину, давно пора.

Роз приближалась к своей цели кругами, но не всегда из осторожности. Да, порой из осторожности, как и всякий смышленый зверь, когда подбирается к найденной пище: что за щедрый подарок такой, почему так беспечно брошен, не лучше ли удрать. Но чаще причина была иной; в таких случаях она ходила кругами, приближалась, отступала и вновь приближалась, ждала: ждала, пока сила, что ее притягивает, не преодолеет силу, удерживающую ее (а знала, что это случится). Она ходила, сужая круги, до тех пор, пока не оказывалась достаточно близко, чтобы попасться.

Она подошла к двери, но не постучала, не открыла и не позвала в замочную скважину, а постояла немного, прислушиваясь скорее к чему-то в себе самой, чем к тому, что могло донестись из дома. (Пирс видел — вообразил, — как она стояла, опустив голову, приоткрыв рот, скрестив руки.) Потом она отступила от двери на лунный свет, в котором ее короткое красное платье почернело, глаза вспыхнули, а смуглая кожа сделалась бледной (Пирсу и это было видно, и узенький браслет часов на запястье; он увидел даже — возможно, не сразу, а разглядел позже, через годы, вспоминая этот момент, — блеск на губе от касания языка), обошла дом и оказалась в тени сосен.

Пирс недвижно лежал в постели с открытыми глазами, проснувшись из-за… что же его разбудило? Приближение машины и внезапная тишина (когда-то он удивился, поняв, что шум машины можно распознать так же, как знакомую походку), хлопок дверцы или просто изменение вселенского spiritus, заполнявшего промежуток между ним и ею? Вот она подошла к веранде на заднем дворе, и Пирсу показалось, что она хочет открыть стеклянную дверь, как они сделали вместе в прежнем мире, где встретились впервые. Не вошла ли она оттуда? От окна спальни послышался шум, и Пирс вздрогнул, но это не она — летучая мышь или жук. Он устремил свой дух навстречу ей.

Однажды, когда ей было лет двенадцать, ну тринадцать, ее отец жег кустарник на участке, долго простоявшем в запустении, а они с братом помогали направлять огонь. То ли день был негожим, то ли ветер внезапно усилился; а может, у нее просто не было сноровки, навыка подчинения огня — огромного и опасного, как дрессированный тигр; она так и не заметила, когда он вырвался на волю, просто работала бешено вдоль периметра рядом с мужчинами, сгребая сушняк и бросая его в жадную пасть, как вдруг страшный жар опалил ей лицо и веки (ресницы потом от прикосновения рассыпались в пепел), и тогда только она прекратила борьбу и замерла в его ауре, едва дыша, а соски ее отвердели (отец с братом тоже перестали работать, уставившись на нее; теперь ей казалось, что ее возбуждение передалось им): все существо ее словно сжимала огромная рука, готовая вот-вот стиснуть окончательно.

Пирс знал эту историю (или вообразил позднее, но так живо, что разницы никакой не было), и у него в прошлом тоже был огонь. Она знала его историю и вспомнила о своем огне, когда он рассказал ей, как в детстве случайно разжег лесной пожар в Кентукки. Она уже перешла с веранды в кухню. Пирса изумляла быстрота огня — как быстро он становится неуправляемым, как удивительно, что вскоре его уже невозможно затоптать. Она шагнула в столовую, его кабинет, вдохнула запахи очага и книг, и тут он набросился на нее из темноты.

Одной рукой зажать рот, другой — обхватить туловище. Вот и сомкнулась та самая рука. И в тот же миг он выкрикнул ей в ухо одно невыразимое слово: от этого-то крика (скажет она после) она и кончила.

Как-то раз в одной медицинской книжке — верно, из библиотеки дяди Сэма — Пирс увидел рисунок, на котором части тела изображались тем большими, чем больше в них было нервных окончаний: получившийся в результате жуткий гомункулус навсегда врезался ему в память. Бедные нервами торс и голени уменьшились, съежились, ступни стали в два с лишним раза больше икр, а кисти рук еще больше, и подушечки пальцев распухли, точно у лягушки; из маленького черепа выпирали огромные глазные яблоки, из огромного носа — еще большие ноздри, а между пухлыми губами-караваями висела плита языка размером во всю грудь. Закрыв глаза и сосредоточившись, он понял, что с этим человечком его внутреннее «я» знакомо; не сказать чтобы в зеркале видел, а скорее ощущал; подумалось, что для слепого тело должно быть именно таким.

Запомнился еще фиговый листок — слишком маленький, конечно, — скрывавший на той картинке пенис (нарисован был только мужчина); зато на карте, составленной сознанием, член выглядел огромным, о каком можно только мечтать: мощное древко, шлемовидное острие, — хотя трезвая оценка его размеров и приносила разочарование. Однако ее (или его) огромная ладонь вполне могла бы охватить это копье, ведь ее органы должны во всем соответствовать по размеру — губы, язык и проч. Интересно, что, когда нервные волокна возбуждались, воспламенялись и пронизанные ими органы еще более увеличивались, глаза приспосабливались к остальным частям, не вполне, впрочем, поспевая; так что оба участника — и он, и она — превращались в великанов, если мерить по самым крупным частям, набухшим, темным, насыщенным кровью, — пурпурно-коричневым губам, поблескивающим влагой, по нежному уголку глаза, где набухал огромный слезный шар, по капле чистого сиропа в слепой циклопьей глазнице.

А они — он и она — тем временем теряют способность говорить, становятся существами иного порядка, а может, выпускают наружу великана и великаншу, прежде таившихся внутри, и те занимают их места на огромной постели, размером с корабль, нет, с прерию; потому-то они и делали то, что делали. Они учились быть теми существами, на время отрицая себя.

Vacatio, отлучка, из которой они каждый раз слишком быстро возвращались, не в силах там задержаться. Желание бесконечно, но действие подчинено пределу: в горниле реальности действует закон убывающей доходности {160} — за исключением Ars Auto-amatoria, следующей законам финансовых пирамид. Бруно утверждал: эротические узы изнашиваются {161} всеми органами чувств, которые их и порождают; вот почему любовник, подобно ребенку, возводящему песочный замок у моря, неустанно укрепляет свое творение, «стремясь преобразиться в свою возлюбленную, проникнуть сквозь нее и в нее всеми вратами чувств, коими входит знание: глазами, языком, ртом и так далее».