Боярин: Смоленская рать. Посланец. Западный улус - Андрей Посняков Страница 5

Пожав плечами, молодой человек толкнул первую попавшуюся по коридору дверь… В синем свете ночника группа абсолютно голых – двое юношей и две девушки – азартно занимались любовью.

– Ха! Марсель! – как ни в чем ни бывало оглянулся один из парней. – Давай к нам!

– Не…

Павел дернулся и махнул рукой – что-то не хотелось вот так, по-скотски…

– Ну, как знаешь. Только не говори, что это кровать твоей матушки!

Ремезов раздраженно прикрыл дверь и, сделав пару шагов, вошел в другую комнату, небольшую, с рабочим столом, проигрывателем и окном с раздвинутыми шторами, сквозь которое был хорошо виден рвущий ночь луч прожектора, бьющего с Эйфелевой башни.

На столе, кроме блокнота и каких-то книг – пластинки в пластмассовом держателе: «Лед Зеппелин», Джонни Холидей, «Холлиз»… рядом с ними – горящая настольная лампа и портрет в овальной пластмассовой рамке. Портрет красивой темноволосой девушки… Господи!

Присмотревшись, Павел едва не выронил фото из рук… Полина!!! Галлюцинации какие-то… Но нет, нет! Все ее – и глаза, и улыбка… А вот на стене… на стене тоже ее фотографии – черно-белые, большие, одна за другой… Даже в обнаженном виде, «ню»… и хорошо видна родинка. На левой груди, чуть пониже соска…

Полина!!!

Полетт…

Полетт!!! Скоро я буду с тобой… прямо сейчас…

А вот это уже были вовсе не ремезовские мысли, о, нет, чья-то чужая воля, чужое сознание вдруг вспыхнуло в голове ядерным взрывом, и молодой человек уже не соображал, что делал. Как с размаху грохнул портрет об стену, как выбежал, как хватанул по пути чье-то недопитое виски, как выскочил на балкон, и с разбега, не останавливаясь, сиганул вниз, навстречу каменной мостовой площади Данфер Рошро, некогда именовавшейся площадью Ада!

А дальше уже не видал ничего. Ни взволнованно выбежавших на балкон друзей, ни круглые глаза Соланж, ни полицейскую машину.

Только тьма. И каменная кладка. И кровь – темная, вязкая. И раскалывающий небо луч – прожектор с Эйфелевой башни.

– Ах, ты так?!

Взвился к потолку, к самой крыше, кнут, застыл на миг, а затем, извиваясь ядовитой болотной гадиной, бросился вниз – хлестко, больно.

– Получай, дщерь неразумная!

– Не надо! Не надо, дядюшка-а-а!

Юная темноволосая девушка с жемчужно-серыми, широко распахнутыми глазами, дернулась, закрывая лицо руками.

Удар пришелся по спине, распорол платье – темно-зеленое, вышитое по подолу, вороту, рукавам затейливым узорочьем…

– Дядюшка!

– Ох, дщерь!

Здоровенный мужик с нечесаной бородищей, утомившись, отбросил кнут в сторону, уселся на поставленную расторопным слугою скамейку. Посопел, поскреб затылок огромной ручищей, поглядывая на девушку вовсе без всякой обиды, без всякого зла, так, словно на набедокурившего ребенка:

– Ох, Полина, Полина… Пойми ж, дуреха, я ж тебе блага желаю!

Девчонка выпрямилась, сверкнула гневно глазами:

– Да какое ж то благо, дядюшка? За Павлуху Заболотного выйти? Да лучше – смерть! Вона, что про него говорят-то!

– И сдохнешь!

Вскинувшись, бородач подскочил к девушке, схватил ручищей за шею, зыркнул в глаза:

– Ты не смотри, дщерь, что у Павлухи людишек мало да землица в запустении. Его-то землицу да к нашей – вот то и дело, вот то и славно было бы!

– Спасибо, дядюшка, за откровенность, – Полина вовсе не собиралась так просто сдаваться. – Тебе – землица, а мне с тем чертом всю жизнь жить, маяться? Да и не жить… Он же меня забьет, замучит, забыл, что люди говаривали? Холопи да челядь не зря ж от него бегути? У тебя, дядюшка, кнут, а у Павлухи – десять! Да отпусти ты меня, задушишь ведь.

– Ничо, – пригладив бороду, мужичага шумно вздохнул и, вновь опустившись на скамью, позвал слугу:

– Охрятко, эй, Охрятко!

– Да, боярин-батюшко?

– Я вот те дам – «да»! – бородач смачно отоварил подскочившего рыжего служку по шее тяжелой своею ручищей.

Отлетев в угол, бедолага шустро вскочил на ноги и принялся кланяться:

– Сполню все, батюшко Онфим Телятыч, что накажешь – сполню.

– Квасу испить принеси, – махнул рукою боярин. – А ты… – едва слуга скрылся за дверью, он перевел взгляд на племянницу. – А ты тоже кваску-то попей, да посиди-ка в амбаре, подумай… Не нравится Павлуха? Так он и мне не люб.

– Тебе-то дядюшка, землица, а мне?

– Цыц, змеюка! – снова осерчал боярин. – Бесприданницей хошь остатися? Давай, давай… А с Павлухой… да мало ли что про него болтают? Про меня вон тоже – много чего… Да Павлуха ведь, чай, не вечен, дурища! Это-то тоже понимать надо. Да и парень-то ликом пригож, собою красен…

– Видала как-то раз, на ярмарке… Ликом да – красен. Зато душою – черен! Да ведь ты знаешь, дядюшка, сколько людей он уже загубил! – Полина выпрямилась во весь рост, выставила вперед правую ногу, кулаки сжала, вот-вот и заедет дядюшка в ухо, а что – такой уж грозной да гневливый вид у нее сделался – аж жуть! Впрочем, на боярина Онфима Телятыча впечатления все это не произвело ровным счетом никакого.

Потеребив бороду, он снова позвал слугу:

– Охрятко! Где там тебя черти носят, псинище?!

– Здесь! Здесь я, батюшко, здесь. Вона, бегу ужо.

С глиняным жбаном в руках рыжий слуга ужом проскользнул в приоткрытую дверь.

Онфим Телятыч пил долго, шумно вздыхая и неодобрительно поглядывая на племянницу. Напившись, протянул жбан:

– Пей, дщерь.

Девчонка повела плечом:

– Обойдуся!

– Ну, как знаешь.

Махнув рукой, боярин посмотрел на служку:

– Охрятко, Пахома с Карякой покличь!

– Сделаем, батюшко!

Рыжий тут же усвистал прочь, за дверью послышался крик… Двух огроменных долболобов – Пахома с Карякой – долго звать не пришлось: оба несли службу у хозяйского крыльца, откуда и явились ретиво, преданно поглядывая на боярина одинаковыми пустыми глазами.

– Девку – в амбар! – тут же распорядился Онфим Телятыч. – Да стеречь, ужо у меня, смотрите!

Парни разом поклонились.

Боярин ухмыльнулся, оборачиваясь к строптивой племяннице:

– Ну, что стоишь, дщерь? Пшла!

– И пойду! – сверкнули жемчужно-серые глазищи, руки в кулачки сжались.

– Но, но, ты не зыркай!

– Лучше в амбаре с голоду помереть, чем за Павлуху замуж!

– Иди уж! – Онфим Телятыч аж притопнул ногою, даже хотел было выругаться, но постеснялся висевшей в углу иконы Николая Угодника, на которую и перекрестился широко и смачно, заступничества и помощи попросил: – Ой, святый батюшка, помоги! А уж Онфим Телятников заботами своими приход не оставит, чем могу – помогу. Лишь бы дело сладить! Ах как бы хорошо все устроилось: к моим-то пастбищам – да Пашкин заливной лужок, к сенокосам – пожню… Да и за пожней у Павлухи – не одна болотина, еще и лесок – а там и дичь, и грибы и ягоды. Девок-челядинок послать… Уф! Лишь бы сладилось все, лишь бы сладилось. А? Как мыслишь, Охрятко?