Дэмономания - Джон Краули Страница 60

«Не нравится вовсе. Я хотел бы видеть тебя часто, госпожа».

«Ты плачешь? Не плачь. Придвинься. Поцелуй меня в лоб, скажи, что любишь. Разве ты не любишь меня?»

«Люблю. Я люблю тебя, дитятко».

«У меня есть для тебя подарок. Ближе».

«Госпожа, я боюсь ваших даров».

«Сэр, вы правы в страхе своем. У меня тут есть такие штучки, которые низвергнут целые народы».

«Мне не надо этого».

«Придвинься. Ближе. Мой подарок — тебе одному».

Джону Ди вспомнилось, как дети приносили сокровища в пустых ручонках, и ему приходилось спрашивать, что это такое, прежде чем поблагодарить (что это, детонька? Золотое колечко? Благодарствую за золотое колечко).

«Что это?» — спросил он.

«Это ветер, подвластный мне».

«Не дышит ли ветер, где хочет? — сказал Джон Ди. — Я не знаю, как им управлять».

«Приказывай ему построже, тогда он подчинится. Предателю я дала дурное золото. Но этот ветер хорош. На. Теперь он твой. Прощай».

С содроганием, как от касания холодной стали, пробежавшим от хребта до макушки, он почувствовал пожатие маленькой холодной руки. Затем все исчезло. Он ощутил ее уход, словно из глубины его сердца выдернули жилу или нерв; и сквозь брешь задул холодный ветер.

Сгорел дом со всем движимым имуществом, и потрясенному семейству открылось, где скупой дядюшка некогда спрятал деньги. Армия вытоптала поле бедного фермера и забрила в солдаты его старшего сына, мальчик дослужился до генерала и купил отцу новые поля — сколько хватает глаз. Иову вернули стада, и даны ему были новые дети и новая мудрость, но разве не сидел он и не плакал над могилами первородных детей своих?

Уже давно она сказала им, что грядет новая эпоха и многие из ныне живущих увидят ее, прежде чем глаза их закроются навеки; ко многим она подкрадется незаметно и многих ошеломит. Многое будет отнято, и ценности станут хламом, но на каждую утрату найдется равное возмещение — однако не здесь, а в некой дальней сфере.

Не прошло и десяти дней с той полуночи, когда она впервые говорила с ним из стекла — лишь для того, чтобы сказать «прощай», — как Джон Ди записал в своем дневнике: ЭК наконец открыл мне великую тайну, благодарение Господу! {200}

Все оказалось просто, как и подобает, — он знал, что это должно быть просто, ибо так говорилось во всех книгах. Келли рассказывал, еле сдерживая смех; да и рассказ не занял много времени. Он поделился порошком в простом бумажном кульке, словно отвесил унцию перца или горчицы. Я ничего не теряю, отдавая часть, сказал Келли; ничего. Как в детской загадке: Что я даю, а другие берут, но все же я с ней не расстаюсь?

Ответ: моя рука.

Когда-то они с Келли бодрствовали и молились целый зодиакальный год (вышло два дня и две ночи), чтобы произвести одну-единственную малую крупицу новоявленного золота; теперь с помощью того, чем поделился Келли, — порошка и тайны, — за несколько часов можно было добиться большего, и процесс вскоре возобновлялся, давая на выходе больше золота, чем в первый раз, ибо порошок проекции не утрачивал, а наращивал свойства, умножаясь с каждым новым порождением; так несушки у хорошей хозяйки, сказал Джон Ди, прирастают с новой кладкой яиц. То была детская забава, и, действительно, вскоре сыновья доктора Ди Артур и Роланд научились помогать ему у горна и перегонного куба; они уже не молились, не очищали душу постом и причастием, как неизменно делал Ди в те (бесплодные) прежние времена, ибо в этом не было необходимости: все получалось, как в чистых руках, так и в запятнанных. Принимаясь за работу, они закатывали рукава, словно пекари или кузнецы, становясь к вечеру богаче, чем были с утра. Они отливали золото в слитки, делали медальоны и монеты собственной чеканки, валюту своей республики, которую любой ювелир после недолгой проверки был готов обменять на местные деньги. Мешок таких монет Джон Ди, развязав, высыпал на стол перед женой, как и обещал, как обещали им ангелы, и кругляши гордо поглядывали оттуда, словно говоря: «Хозяюшка, вот видите», — и она улыбалась им и посмеивалась, пряча руки под фартук, не смея до них дотронуться.

Золото: подобно ярмарочному кудеснику, что наполняет целый таз звонкими монетами, выхватывая их из воздуха одну за другой и бросая на дно со звоном («мечта скряги» {201}), — Келли и Ди в том году в Праге производили его все больше и больше. Много лет спустя Артур Ди часто будет рассказывать своему другу, врачу сэру Томасу Брауну {202}, как его отец во времена короля Рудольфа делал золото, как младшие дети играли с золотыми кружочками, валявшимися повсюду. {203} Неужели они действительно его делали? — спрашивал доктор Браун. О да, грудами. Настоящее золото? О да, говорил Артур с грустной улыбкой; да, вполне настоящее.

Джон Ди не сказал Джейн о втором даре, о том, что ангелы вручили только ему, — о личном возмещении, своих «чаевых».

Наедине с ним он узнал его имя или имя его имени; он просиживал с ним всю ночь, как полагается сокольничему с ново-пойманным ястребом, чтобы подружиться и приучить его к повиновению: возвращаться на руку и направляться, куда посылает хозяин. Подобный робкому призраку, днем ветер скрывался внутри человека, но в ночном уединении Ди ощущал, как тот шевелится, касаясь его волос и бороды, вьется вокруг, словно ручная змея вокруг факира; иногда ветер гасил свечи, заставлял супругу доктора озираться — из какой щели дует сквозняк, — и Джейн Ди поплотнее запахивала накидку (новую, отороченную мехом).

А потом, на июльские иды {204}, ближе к рассвету, Джон Ди обронил поводья и упустил его.

Или тот просто от него сбежал?

Да и подчинялся ли ему ветер хоть когда-то?

Ветер разбросал бумаги и взметнул пыль в башенном покое (выскочив на зов — доктор почувствовал это, — из карманов мантии, или из сумки, или из пальцев); Джон Ди услышал смех — детский, ее смех; на миг ветер усилился, разбросал перья для письма, вскинул и потряс занавески, словно за ними прятался шпион. Затем, раньше чем Джон Ди успел затворить и запереть окно, он улетел прочь — маленький беглец, заблудший сокол, который то ли вернется, то ли нет; и тишина воцарилась в разоренной комнате. То был последний из дней поста и молитвы, следующих за Троицыным днем 1588 года. Джон Ди сидел и ждал, думая, что сегодня, или завтра, или через неделю мир может стать куда хуже — или лучше.

К вечеру в тех краях разыгралась буря — и понеслась в противную сторону, с востока на запад, по всему миру. Шторм сперва пьянил, точно быстрый спуск с горы, но, когда кровавое солнце скрылось меж бурных облаков, ветер стал грозным, и ночь пришла слишком быстро. День напролет дул ветер, и всю ночь, и назавтра. Лошади не решались и шагу ступить, волы не тянули ношу, только терпеливые ослы оставались невозмутимы и трубно ревели в ответ на завывания ветра, прикрыв от пыли глаза пушистыми ресницами. Путники, которым длинный летний день и ночь полнолуния сулили быстрое продвижение к цели, укрывались в тавернах и монастырях, а когда буря уж совсем разошлась, стучались даже в запертые на засов двери бедняков. Прежде в такие вот ночи, когда рев и стоны бури не давали уснуть, владельцы постоялых дворов развлекали проезжих байками о wilde Jäger, Дикой Охоте: то не ветер плачет за стеной, но госпожа Диана, или Перхта {205}, или Абундия {206} и ее свита погоняют коней на воздушной дороге в страну мертвых. В иные дни — особенно между Рождеством и Крещением — кое-кто из местных жителей в лунную ночь бродил по округе, и не обязательно в собственном обличье; тела оставались в постелях, а души принимали вид мышей, лошадей и других тварей. Ветер, что подымал их и влек за собой, возникал от их же движения в выси, и путь они держали в им одним ведомые места, где сражались за всех нас, оставшихся дома; за нас, чей долг состоит в том, чтобы рассказывать о них легенды и благословлять их.