Синдром Фауста - Джоэль Данн Страница 32

Конечно, темпераменты у нас с Руди очень разные. Я постоянно слышала, что ему не хватает тепла и любви. Но любовь – это не бесконечное сюсюканье и телячьи нежности, а готовность вместе идти по трудной дороге жизни. Я представляю себе, что было бы с нами, если бы мы все время только и делали, что облизывали друг друга. Когда в семье сталкиваются несхожие характеры, трения преодолеваются только с помощью взаимных уступок.

Свой первый урок взаимоотношений полов я получила дома, Моя мать выросла в обеспеченной и соблюдающей строгие прусские традиции семье директора гимназии. Студенткой она изучала антропологию в Гёттингене и там же познакомилась с моим отцом. Он был пекарем в той кондитерской, где она покупала по утрам булки. Веселый и видный парень на три года ее моложе, не ума палата, конечно, но зато добрый и общительный, только никакая ей не пара. Но мать влюбилась в него по уши. По-видимому, как бы ни был умен человек, физическое влечение иногда оказывается сильнее интеллекта. И хотя ее предупреждали, как и чем все может кончиться, она настояла на своем и вышла за него замуж. Так начались все ее несчастья…

Я не могу сказать о своем отце ни одного плохого слова: он безумно меня любил и баловал, шел навстречу любому капризу. Ведь я появилась на свет через тринадцать лет после того, как родился мой старший брат Эрнест, и родители уже отчаялись, что у них еще будут дети. Помимо того, в отличие от всегда собранной и суховатой матери, отец, сколько я его помню, излучал какую-то захватывающую и необъятную радость жизни.

В нем, несомненно, жила авантюрная жилка: это ведь он настоял на том, чтобы в разгар кризиса двадцать девятого года уехать в Америку. «Твои родители, – сказал он матери, – никогда не смирятся с тем, что я стал твоим мужем».

Он был прав: дед и бабка так и не простили не только ему – своей единственной дочери ни сомнительного замужества, ни бегства в Америку. Хотя мать это и скрывала, отец с несвойственной ему злостью рассказывал, что ее папаша вступил в нацистскую партию и стал ярым поборником Гитлера. Я думаю, именно это обстоятельство и сыграло свою роль в том, что мой брат Эрнест, который во время Второй мировой войны был несовершеннолетним, попросился в армию добровольцем и через семь лет после капитуляции Германии погиб где-то в Корее.

В Америке мать оставила все мечты о своей профессии и начала работать вместе с отцом в кондитерской. Она по-прежнему его очень любила и прощала мелкие интрижки. Он уходил и возвращался, исчезал и появлялся, и она всякий раз без слов принимала его назад, даже если он брал деньги из общей кассы. Я уверена, что и мое появление на свет тоже было связано с ее попыткой приручить его к семейной жизни.

Однажды ночью я проснулась от громких голосов.

– Что ты хочешь от меня? – спрашивал отец. – Ну такой я, такой! Понимаешь?! Ты меня не исправишь. Хочешь – я уйду!

Мать плакала:

– От тебя пахнет шнапсом и бабой.

В другой раз она доняла его так, что в нем проснулась жалость:

– Я знаю, со мной тебе плохо. Мне правда жаль тебя, но что я могу сделать?

– Жаль, – не на шутку вскипела мать, – жаль? Это кого? Меня? Тебя надо пожалеть, – кричала она. – Ты – банкрот и неудачник! Ты ищешь и не находишь! И не найдешь никогда, уж поверь мне. А я – у меня есть самое бесценное – любовь, чувство, не только секс.

Извечные споры и ссоры между родителями не могли не врезаться в мою память. Но не это сломало отца: он умер вскоре после того, как погиб Эрнест. Отец считал, что во всем виновен он и его уходы из дома. И никто бы его в этом не переубедил. Мне тогда только-только исполнилось тринадцать лет…

С тех пор всю накопившуюся в ней горечь мать изливала на меня.

– Абби, – твердила она, – запомни: чресла у женщины – либо копилка, либо разменный аппарат. И не покупайся на сказки о любви. Из всех диктатур она – самая хитрая, жестокая, беспринципная! Один из двух всегда пользуется слабостью другого, играет на ней, и освободиться невозможно.

Я кивала в ответ, хотя далеко не все понимала. Горечи в матери было столько, что хватило бы на троих. Потерять в сорок шесть сына, а через год остаться вдовой? Но беды ее лишь закалили: она стала суровой и очень религиозной женщиной. Если судить по фотографиям, внешне мать как две капли стала походить на мою бабку. Встретиться им так и не пришлось: дед и бабка оказались после войны в Восточной Германии. Там дед с таким же усердием служил коммунистам, как раньше нацистам.

Мать замкнулась и посвятила себя своему бизнесу и церкви. Деньги стали для нее чем-то вроде второго Бога.

– Жизнь не терпит слабости, – наставляла она меня. – Если хочешь хорошо устроиться, будь сильной… Вывод делай сама…

К тому времени я знала о жизни куда больше многих сверстниц и шла по ней с открытыми глазами. А в шестнадцать твердо решила: быть под чьим-то сапогом, терпеть и мучиться во имя любви – не для меня.

Я думаю, Чарли – первый настоящий мужчина в моей жизни – не прочь был бы сделать из меня рабу, но это ему не удалось. Поэтому мы и расстались с ним довольно скоро: для меня независимость играет куда большую роль чем удовольствия. Любое наслаждение – лишь краткий миг и очень скоро тает, а независимость – нечто такое, что остается всегда с тобой.

Конечно же, это ударило по его самолюбию: Чарли привык, чтобы за ним бегали, упрашивали, унижались перед ним, а он – как бы снисходил. Со мной же у него все было по-другому, и Чарли закомплексовал.

Даже сейчас, оглядываясь назад, я считаю, что по-настоящему выиграла я, а не он, плейбой с волнующе хрипловатым голосом джаз-певца и глазами сердцееда. Он так и не завел после бегства из Южной Африки вторую семью и, даже начав зарабатывать бешеные деньги как модный проктолог, ограничился собиранием коллекции: правда, не бабочек и жуков, а женщин.

Его постель была колизеем и храмовым святилищем одновременно. Но хотя через нее прошли толпы гладиаторш, ни одной из них он, жрец секса и наслаждения, так и не воздвиг алтаря. Если я не ошибаюсь, есть такая болезнь, когда человек не различает, что он ест, и не получает от еды никакого удовольствия, – у Чарли произошло нечто подобное с сексом. Наверное, это наказание свыше за все его годы служения дьяволу похоти.

Когда он уже переступил пятидесятилетний рубеж, около него стала вертеться молоденькая креолка Селеста, Этакая шустрая нелегальная эмигранточка: сначала – домработница, потом – экономка и, наконец, – доверенная секретарша. Чарли, хоть он и в два раза старше нее, все равно еще очень долго продолжал наставлять ей рога, когда и где только мог. Я уверена, что надежда этой нагловатой кубиночки, услаждая его увядающее либидо, получить наследство, совпала с его чисто мужским расчетом: обзавестись под старость бесплатной сожительницей и верной нянькой, Домов для престарелых Чарли боялся как огня: надо было видеть, в каком настроении он возвращался после посещений Розы в ее последней обители.

Влияние Чарли на Руди было непомерным, и мне, так же как и в случае с Розой, стоило неимоверного труда нейтрализовать его. Но и это мне не помогло: несчастье с Руди все перевернуло вверх дном. Авантюрист-случай подобрал подходящий ключ к вратам семейной крепости, и те послушно открылись, отдав ему на разграбление все ценное, что там было.