Книга не о любви - Карен Дуве Страница 37

— Спасибо за кассету. Пожалуй, я пойду.

За себя, ненавистную, мне было стыдно. Захотелось раствориться, исчезнуть вместе с этой корчащей рожи оболочкой и со своей отвратительной, слюнявой любовью. Такое нечто не имеет права на существование. «Уничтожить, уничтожить, уничтожить», — думала я. Сев в такси, я первым делом вытащила кассету и сунула ее в магнитолу. И за это тоже я себя ненавидела. Свернула на улицу без домов; три фонаря — и сразу же надо мной сгустилась темнота. Раздались звуки музыки. Ангельские голоса, да только ангелочки-то с крылышками летучих мышей, распевающие перед вратами ада, прекрасно-неземные и грозные, они бьют в литавры. Я включила полный звук. Постоянно били литавры. И тут низкий мужской голос с угрозой произнес: «The world is my oyster». А затем раздался такой ужасный, жуткий хохот, что я выпустила руль — и очутилась в канаве.

«Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха…» — выводил голос. Я вышла из машины, чтобы посмотреть, что же делать. В этой канаве я застряла прочно, темной-темной ночью. Теперь уже распевала женщина: «This is not a love song!» В ее голосе звучал настолько пошлый подтекст, что не поверить ее словам было нельзя. «This is not a love song, this is not a love song!»

Здорово! Господи! Да-да, я уже всё поняла.

Я позвонила диспетчерше, попросила переключить меня на канал пять-восемь-восемь, а когда Феликс отозвался, объяснила ему, где нахожусь, и попросила меня вытащить.

Пока он ехал, я слушала кассету. Разве мог такой противный и подлый человек, как Хемштедт, записать эту музыку? Музыку, которая четко дала мне понять, что я предала свои желания. Которая показала, что жизнь моя жалка. «Как ты до этого докатилась?» — спрашивала музыка. И: «Смотри, не упусти возможность повернуть назад». «Эй, Джо! — вопила музыка (Джо — это была я). — Эй, Джо, оглянись, ты уже почти потерял нечто безумно важное». Вот только никак не удавалось вспомнить, неужели у меня действительно было что-то безумно важное. Ведь по большому счету и меня самой-то как следует не существовало. Сходясь с новым мужчиной, я превращалась совсем в другого человека. Пустая как зеркало: стоит заглянуть внутрь — и оно будет исполнять желания и терпеть придирки. Вот и Феликс тоже любил во мне нечто, чего изначально не существовало, но он твердо верил, что отыщет во мне это нечто, причем верил так долго, что оно действительно появилось. Кем бы или чем бы я теперь ни была, я не имела права отбирать это у него. Он создал это для себя, поэтому оно не мое. И только бывая с Хемштедтом, я понимала свою сущность и превращалась в нечто самостоятельное. Может быть, мне не хватало кого-то другого, не его. Возможно, мне не хватало самой себя. Той личности, которой я становилась, встречаясь с ним.

Когда приехал Феликс, выяснилось, что тащить меня не нужно, достаточно подложить под передние колеса коврики.

С тех пор как я перестала улыбаться, в такси у меня все время возникали проблемы. Я уже поняла, что мужчинам не нравятся мрачные женщины. Им больше нравится с мрачным видом стоять у стойки, а потом появится она — маленький сияющий вихрь, который обязательно развеселит. Я же всегда исходила из того, что моя улыбка — это добровольный бесплатный подарок от фирмы, что-то вроде пробных духов в магазине косметики. И вот пьяные рожи начали приближаться к моему лицу, раздавались злые голоса: «Ты что, самая умная, да?!»

За четыре месяца меня дважды ударили по лицу. Постепенно я поняла, почему раньше всегда улыбалась, но как только до меня это дошло, я сразу же разучилась. Когда я рассматривала посетителей баров и дискотек, мне казалось, что улыбки приклеены к женским лицам. Как будто здесь одни только члены клуба примитивных женщин. У одних была счастливая улыбка, у других судорожная, у третьих улыбка напоминала маску, некоторые улыбались так естественно, как будто родились с оскаленным ртом.

Чаевых теперь почти не давали, мое финансовое положение становилось все более неприятным, да тут еще позвонила мать и спросила, не побуду ли я пару недель с собакой. К этому времени родители сокращали немецкую зиму (или осень, или весну) не реже двух раз в год, причем делали это на Канарских островах. А так как я была единственным членом семьи, не отягощенным никакой более или менее приличной работой, то на меня всякий раз ложилась обязанность следить за домом и собакой.

— Конечно, — сказала я, — обязательно побуду.

В тот момент мне было никак нельзя бросить работу на целых две недели. Даже в нормальных условиях, когда родители уезжали, мне приходилось одалживаться у Феликса и следующие два месяца заниматься возвращением занятых сумм. Кроме того, ночуя в отчем доме, я каждый раз чувствовала себя препакостно.

— Я так рада, что ты наконец сможешь выбраться из города, подышишь свежим воздухом и подлечишь свой туберкулез.

Совсем недавно у меня обнаружили туберкулез легких. Сначала я радовалась, но ровно до тех пор, пока не оказалась в смертельно тоскливом санатории среди хрипящих астматиков, где узнала, что для склонных к побегам заразных туберкулезников существует палата с решеткой на окне. Психотерапевтша уже собиралась затащить меня в местную баскетбольную команду, когда выяснилось, что я не заразна и могу быть свободна.

— Ты подхватила это только потому, что таскаешься где ни попадя всю ночь напролет и живешь среди этой гадости, — заявила мама.

Гадостью она называла этаж над фабрикой, где я жила вместе с Феликсом. Нам звонили рекламщики и редакторы, они просили поставить их в известность, если вдруг мы соберемся съехать, но родители мои не знали ни фильма «Дива», ни слова «лофт» и настаивали на том, что нельзя жить так асоциально.

— И потому что ты ничего не ешь.

— Мама, — завопила я, — мама, во мне столько лишнего веса! Я ем больше чем нужно.

— Ничего подобного. Гложешь пустой хлеб! Как бы там ни было, я набила для тебя холодильник. Даже в магазин можешь не ходить. На всякий случаи оставляю в кошельке шестьдесят марок. Но холодильник забит полностью. Деньги только на всякий случай. Я так рада, что не нужно беспокоиться о тебе хотя бы две недели. Теперь хоть знаю, что здесь ты великолепно отдохнешь.

— Послушай, мама, — начала я осторожно, — собака для меня — это помеха. Конечно, я с удовольствием о ней позабочусь. Но это не отдых. Я сделаю это просто для вас. И я совсем не могу вот так просто на две недели исчезнуть с работы.

— Если бы у тебя была приличная профессия, то ты бы могла. Тебе бы хватало не только на еду.

— Если бы у меня была приличная профессия, я, прежде всего, не могла бы смотреть за вашей собакой.

— Я-то думала, что ты делаешь это с удовольствием. Думала, что ты любишь Бенно.

— Я его действительно люблю. Мне бы только хотелось, чтобы вы отдавали себе отчет в том, что с моей стороны это жертва.

— Жертва? Нам от тебя не нужно никаких жертв. Значит, больше нам не удастся уехать. — И, отвернувшись от трубки, она кричит: — Отец, даем отбой! Анна не хочет присмотреть за собакой. Как ты думаешь, тебе еще удастся вернуть в турагентстве деньги? Может быть, уже поздно?