Музыка призраков - Вэдей Ратнер Страница 17

– Может, ты набрала бы пару фунтов, не таская этакую тяжесть, – привычно поддразнивала Амара, проводя ладонью по тяжелым, густым кудрям Тиры. – Хотя я не представляю тебя другой. Ты копия своей матери.

Всякий раз, слыша это от тетки, Тира ощущала эхо иной себя, словно тело принадлежало не только ей.

Она вернулась к дивану, опустила в чайник пакетик «Эрл Грей» и в ожидании, пока чай заварится, начала медленными глотками есть любимую рисовую кашу. Когда она была ребенком и все страшно голодали, даже несколько ложек жидкой каши на воде успокаивали желудок, уменьшая рези. Как же давно это было… Но как бы далеко Тира ни уехала, ощущение сжимающихся от голода внутренностей по-прежнему способно пройти время и пространство и отправить ее в те времена, когда голод был единственным, что она знала. Налив чаю в чашку, девушка дотянулась до стоявшей на полу сумки и вынула две книги, купленные в гостиничном киоске рано утром: путеводитель «Одинокая планета» и сборник сочинений. Тонкие пальцы листали путеводитель до карты Пномпеня. Тира обратила внимание, что в книге многие названия улиц по-прежнему начинаются с французского «rue»; как и на дорожных знаках. Она начала читать их вслух подряд, будто главы учебника истории – от мифического прошлого Камбоджи до ее контрастного настоящего. Она нашла Дуань Пень, где стоит отель, – авеню, названную в честь легендарной вдовы, госпожи Пень, которой якобы явилось божество и приказало возвести храм на горе, в двух кварталах к востоку отсюда. Вокруг храма и вырос Пномпень, буквально «Холм госпожи Пень».

Центральные проспекты с названиями вроде Конфедерация России или Димитров потеснили улицы, названные в честь членов королевской семьи – Сисовата и Нородома Сиануков, точно взбунтовавшись против феодализма. Пожалуй, лишь в Пномпене Шарль де Голль мирно соседствует с Иосипом Броз Тито, а Джавахарлал Неру с Мао Цзэдуном и Абдулом Каримом. Карта напоминала погружение в глубь слоев геополитики, которые в этом городе наслаиваются и перемешиваются, но ни один не стирает более ранний полностью.

Отложив путеводитель, Тира взяла сборник и обвела указательным пальцем буквы на обложке: «Осмысление геноцида в Камбодже». Из всего, что предлагалось в киоске, это заглавие привлекало внимание своей жирношрифтовой заглавной уверенностью и обещанием объяснений. Тира перевернула несколько страниц и нерешительно начала читать, свернувшись на софе, как много лет назад в креслах библиотеки Кроча в Корнельском университете, где хранится крупнейшее собрание сочинений азиатских авторов. Многие часы она читала старые камбоджийские журналы и оригиналы произведений, ища ответы, лучше узнавая родной язык и утоляя вновь проснувшуюся детскую любовь к чтению. Несмотря на мягкое предупреждение тетки, Тира тянулась к истории, привлеченная ее непрерывным движением и легкостью обращения с языком потерь.

– То было тогда, а это сейчас, – напоминала Амара. – Это все в прошлом, мы оставили эту землю.

Камбоджа. Кампучия. Срок Кхмер. Тира знает – эти слова никогда не уйдут из ее языка. Они никогда не покинут ее, даже если отскребать память вместе с кожей. Они оставили на ней несмываемые отметины, запятнали потерянными жизнями тех, чьи лица она забыла, но чьи голоса, вопли и мольбы сплелись в тончайшую материю где-то между сном и кошмаром. Она снова вспомнила тот вечер и свет заходящего солнца, когда трупы на рисовом поле показались ей спящей семьей. Даже сейчас, спустя целую жизнь, мертвые идут за ней, и она, желавшая раз и навсегда похоронить их и вздохнуть свободно, по-прежнему слышит их крики, как свои собственные.

Встав с софы, Тира раздвинула двойные стеклянные двери и вышла на балкон – ей был нужен глоток свежего воздуха, голоса и присутствие живых. Ее внимание привлекли шлепающие шаги и плеск в детском бассейне. Упитанная малышка в мокром купальничке незаметно отошла в дальний угол бассейна, ухватилась за край, навалившись животиком на кафельный бортик, и вскарабкалась. Вода, капая с купальника, оставляла на галечном мозаичном полу мокрый след, словно пуповина соединяя ребенка с водной первосредой. Женщина, настолько же белокожая, насколько малышка была смуглой, вдруг бросила разговаривать с приятельницей и громко сказала:

– Лýна?

В ту же секунду она бросилась за своей пухлой малышкой, которая уже обогнула колонны крытой дорожки, отделявшей мелкий «лягушатник» от взрослого бассейна.

– Лýна! Лýна, если ты снова прыгнешь, мама тебя…

Послышался громкий всплеск, полетели брызги.

Тира ушла обратно в номер и закрыла двери балкона, запотевшие от влажной жары, проникшей в прохладу. Она подышала на стекло, чтобы оно сделалось совсем матовым, кончиком указательного пальца провела прямую линию, точно щель, и посмотрела через нее на непролазные зеленые заросли прошлого.

В новой чистой тунике и брюках Старый Музыкант преобразился: теперь нищий выглядел респектабельным старцем. Такая одежда свободного кроя была популярна у лидеров Демократической Кампучии – правда, у них все было черного цвета. Черный практичен, его часто носят крестьяне, работающие в поле, однако во времена Демократической Кампучии черный приравняли к самому крестьянству, к сельски честному образу жизни, неподкупному и высокоморальному. Черный означал вымарывание, полное удаление. Партийные лидеры ошибочно полагали, что народ легко перевоспитать, что культуру, традиции и историю, складывавшиеся тысячелетиями, можно изгладить из памяти одним резким взмахом, вроде как замазать живописное полотно в связи со сменой ориентиров. Возможно, причиной этому стала кардинальная трансформация будущего партийного руководства во время обучения за границей в 50-е годы, особенно создание марксистского кружка в Париже.

Что касается самого Старого Музыканта, то, кроме короткого флирта с Америкой, он больше никуда не ездил – ни во Францию, где учились многие партийные руководители, ни в Югославию, где в Пол Поте проснулось революционное рвение, ни даже в соседний Вьетнам, где скрывались многие товарищи, и ни в одну из стран, чьи социалистические цели и взгляды Старый Музыкант готов был принять. Он, так сказать, был продуктом домашнего, отечественного образования, если таковое существовало в Камбодже при сильнейшем колониальном влиянии: сперва он обучался грамоте у монахов в храме, затем закончил среднюю школу и общественный колледж по французской системе, где в основном изучали западную классику и преподавание велось на французском языке.

Наверное, из-за вынужденного освоения языка своих бывших преподавателей Старый Музыкант воспринял английский как нечто новое и раскрепощающее и азартно погрузился в учебу, когда английский начали преподавать в его колледже искусств и торговли. Весной, накануне отъезда в Америку, он записался еще и на интенсивный курс. Учитель, индус из Бирмы, слывший коммунистом, щедро сдабривал теоретические выкладки из синтаксиса и грамматики рассуждениями о самоуправлении, политическом суверенитете и всеобщем равенстве – концепциях не только коммунистических, как с горящими глазами говорил индус, но и демократических: Аниль Мехта был воодушевлен событиями на родине и прогрессом, которого добилась Индия после получения независимости и создания демократической республики.

Конец ознакомительного фрагмента