Культура шрамов - Тони Дэвидсон Страница 19

Мама, бывало, нашептывала нам строчки песен — по одной в каждое ухо, по две каждому сыну; мне — Джейку, мне — Джейку…умиротворяющее стерео… а потом включалась пугающая моноустановка. Голос отца.

Она напевала бы: «Где-то…»

Он бы кричал: «Что за гвалт?»

Она напевала бы: «Есть место для нас…»

Он бы грозил: «И скоро вы туда отправитесь».

А мы бы слушали, тормошили и щекотали друг друга. Обычные мальчишки. И как обычные мальчишки, мы бы дурачились и баловались. Пока песня не кончилась бы. И тогда она взяла бы нас на руки, по очереди, Джейка первым, конечно, он старше, но еще не мудрее. Он еще не был научен. Опыт еще не вошел в его жизнь. Пока. Она уложила бы нас в постель, и заботливо укрыла бы одеялом, и улыбалась бы, целуя нас куда-нибудь в грудь или в живот. Но не в губы, губы были недостаточно хороши для ее поцелуев.

Она говорила: «Можете угадать, куда я поцелую вас сегодня вечером?»

И мы никогда не могли, хотя очень старались. Ее любовь постоянно кружилась над нами в нашей крошечной спальне, и мы не знали, где в очередной раз она расцветет поцелуем, где мы почувствуем прикосновение мягких влажных губ.

Он говорил: «Можете угадать, куда я врежу вам сегодня днем?»

И мы могли, доктор, мы всегда угадывали, куда он нам врежет.

Она говорила: «Закройте глаза, и вы узнаете». И мы узнавали. Джейк первым, но только если ему удавалось лежать спокойно.

«Перестань ерзать, — говорила она, — а то не узнаешь». Он смеялся, повизгивая, — высокий тоненький звук его смеха все еще где-то звенит. За цветастыми занавесками, в стране детской невинности.

«Как я могу поцеловать тебя, если ты прячешься под одеялом?» Он извивался вьюном от восторга. Он хотел продлить этот миг подольше. Но стоило ему выставить наружу коленку, локоть или пятку — ее губы были тут как тут.

«Ага, — говорила она, — я тебя поймала».

А потом ловила меня.

Он говорил: «Когда я тебя поймаю, убью».

Она говорила: «Когда я тебя поймаю, поцелую».

Все очень просто, доктор, просто, как дважды два. По крайней мере для меня, как я это вижу и понимаю. Вот она — в нашей спальне, заботливая, нежная, щекочет нас теплыми губами; а вот он — в другой комнате, в другом мире, раздает нам злобные пинки и оплеухи. Все так просто, что хоть плачь. И мы заплакали, когда это случилось, заплакали в тот ужасный день. Я бы сказал, в тот первый ужасный день. Потом, конечно, были и другие, но тот первый, совершенно особенный, пугающий, перевернул всю нашу жизнь.

Мы были за городом, от красоты и пышности лесов слезы наворачивались на глаза.

«Кленовое великолепие!» — воскликнула она.

«Гм», — бурчал отец.

«Далеко не убегай, Джейк, веди себя хорошо».

Но Джейк уже убегал вниз по склону, стремительно лавируя между корней, ныряя под ветки, срывая на бегу листья, все дальше и дальше. Он не мог остановиться, не мог сдержать свой смех; и я не мог. Когда подол его рубашки выскользнул у меня из рук и он умчался вниз по склону, я видел, как его белокурые волосы встали дыбом от избытка адреналина в крови. Это был адреналин новизны, доктор, мало кто знает о таком. А Джейк знал, Джейк был переполнен им и несся вперед без оглядки.

«Хоть ты не уходи далеко», — сказала она. И я, конечно, ушел.

Джейк запыхался и тяжело дышал, когда я нагнал его. Даже сейчас я отчетливо вижу, как вздымаются его ребра, чувствую их рукой, бедный Джейк; я вцепился ему в бок, прильнув к милой моему сердцу душе, его душе, должен добавить, уткнулся подбородком ему в шею, обхватил его ногами, и мы оба опрокинулись на сучки и листья, смеясь и вопя, не думая о том, что ждет нас завтра.

Резкий крик.

«Птица», — предположил Джейк.

«Мама», — сказал я. Каким-то образом я знал это. Нутром, инстинктом. Не важно как. Первый крик перелетел макушки деревьев, взъерошил листву и вошел в нас вместе с солнечными лучами. Второй крик метнулся между деревьями прямиком к нам, вниз по склону, ничем не притуплённый и пронзительный. И сразу — звенящая тишина. Казалось, можно было услышать, как упадет булавка. Как скатится по щеке слеза.

«Что нам делать?» — спросил я Джейка.

«Идти назад».

«Нужно поторопиться», — согласился я.

«Нужно лететь», — сказал он. Я не знал, что Джейк имеет в виду. У нас же не было крыльев, как мы могли лететь? Как мы вообще могли оказаться на вершине склона достаточно быстро? Такой скорости, какая нам была нужна, просто не существовало. Пришлось довольствоваться старым проверенным способом. И мы побежали что было сил — Джейк, как старший, впереди, расчищая мне дорогу, сметая все на своем пути. Но если мгновение назад, когда он так же мчался вниз по склону, лес оглашался его смехом, то сейчас воздух вокруг был пропитан гневом. Его гневом. Моей растерянностью. Нашим страхом.

Третий крик чуть не сбил нас с ног.

«Надо поднажать», — выдохнул Джейк. Но крик сковал меня, будто льдом, заставил врасти в землю крепче, чем деревья.

«Быстрее, быстрее, быстрее», — Джейк тянул и тащил меня, дергал и волок по склону к вершине, к опушке, к отцу, а мир, залитый ярким летним солнцем, содрогался от крика.

«Ни слова, — пригрозил нам отец, — ни сейчас, ни потом. Никогда. Любое сказанное вами слово будет для вас последним».

И мы ему поверили.

Сколько раз бывало, когда мама, мой брат и я смеялись до слез, катаясь по полу, слезы текли нам на руки, капали на деревянные палочки. Мы плакали, доктор, но плакали, потому что нам было хорошо, а не плохо. Тогда я не понимал разницы. Теперь понимаю. В первом случае тебе просто сводит живот, во втором твои внутренности словно заливают цементом, нет, чем-то еще более серым и прочным, и эта густая масса, застывая, давит тебя изнутри и не дает дышать.

А тогда мы смеялись до слез, увлеченные старой детской игрой. Заостренные на концах палочки бросали беспорядочной грудой на пол с высоты двенадцати дюймов. Каждая была окрашена в один из шести цветов, соответствующих определенному количеству очков: красный — 6, синий — 5, зеленый — 4, желтый — 3, фиолетовый — 2, оранжевый — 1. Чтобы получить очки, нужно было вынуть палочку из кучи, не сдвинув с места ни одну другую. Сдвинешь — потеряешь ход. Джейк играл лучше всех. Он рассматривал нагромождение палочек с разных сторон, прикидывая в уме наилучший ход. Я бы польстился на самый легкий. Если сверху лежала оранжевая палочка, я брал ее — пусть всего одно очко, но зато добытое легко. Джейк никогда так не делал. Никогда не выбирал легкий путь. Легкие пути были не для него, доктор. Отец считал игру идиотской и, как правило, начинал ругаться, но Джейк, не обращая на него внимания, продолжал анализировать расположение палочек, а потом, отбросив кивком волосы и сверкнув голубыми глазами, делал ход, приносивший максимальное количество очков. Его длинные худые пальцы тянулись к синей или красной палочке, непостижимым образом державшей равновесие в глубине кучи, с мастерством хирурга он вынимал ее, не задев остальные, и вскидывал вверх с гордостью и радостью.