Культура шрамов - Тони Дэвидсон Страница 20

У мамы так никогда не получалось. Она играла даже хуже, чем я. Руки не слушались ее. Потянется она, скажем, за зеленой палочкой, и весь неровный штабель рассыпается, как карточный домик. Джейк возьмет ее за руку, подует на ладонь, а она его оттолкнет, ласково, конечно. Всегда ласково. И они, смеясь, начинают шутливо подтрунивать друг над другом. Отец играл с нами только однажды. Чтобы вынуть нужную палочку, он стучал по полу, надеясь, что она сдвинется и ее будет удобнее взять.

«Правилами это разрешается», — говорил он. Хотя, конечно же, не разрешалось.

«Твой ход», — подгоняла меня мама, когда я, бывало, замечтавшись, переставал следить за игрой. И если мне предстоял трудный ход, она брала мою руку в свои, как бы передавая энергию. Из двух трясущихся зайцев может получиться один стойкий оловянный солдатик, говорила она. А потом направляла мою руку к желтой или зеленой палочке, заражая меня уверенностью, что на этот раз мне улыбнется удача. Джейк, ухмыляясь, наблюдал за нашими усилиями и тут же делал свой ход, зарабатывая еще пять или шесть очков. Мама смеялась, восхищаясь его ловкостью.

Но когда мы с Джейком добрались до вершины склона, она не смеялась. Ее обычно теплая и приветливая улыбка была кривой, холодной и отталкивающей. До чего же разными могут быть улыбки, доктор. Когда мама укладывала меня и Джейка в одну постель, перед тем как затевала свою игру с поцелуями, ее улыбка вызывала у нас смех. А сейчас вызвала слезы. Джейк упал на колени рядом с мамой.

«Что случилось, что случилось?»

«Ни слова, — сказал отец. — Произошел несчастный случай. Вы вернулись и застали результат страшного несчастного случая. Правильно, мальчики, да?»

Но ничего правильного я в этом не видел. Ее голова не была бы такой, будь все правильно; ее руки не были бы вывернуты назад, будь все правильно; ее ноги не были бы так разбросаны в стороны, будь все правильно.

«Как это случилось?» — Джейк кричал, взывая к солнцу.

«Сейчас мы должны ехать, — продолжал между тем отец, — нужно сообщить кому-нибудь об этом страшном происшествии».

Я не мог двинуться. Когда мы с Джейком кубарем летели по склону, у меня сердце чуть не вырвалось из груди, так оно стучало, а теперь я его не чувствовал, словно оно остановилось. Я вообще ничего не чувствовал, как если бы потерял сознание. Вы бы сказали, что это был шок, доктор. Я бы сказал — недоумение. Я не понимал, что она мертва.

«Несчастный случай».

Я думал, несчастные случаи — это не страшно, страшно только когда людей убивают. Глупый я, глупый. Я обдирал коленку, и мама промывала и забинтовывала ее; Джейк растягивал лодыжку, и она делала ванночки, пока опухоль не спадала. Вот что такое несчастные случаи, и это не было страшно.

«Поехали, ну!» — начал терять терпение отец.

«Мы не можем ее оставить!» — закричал Джейк.

«Нам нужно ехать, нужно сказать кому-нибудь о том, что случилось».

«Но что же случилось, что?» — Джейк подскочил к отцу и тут же получил подзатыльник.

«В машину!»

Я развернул мамину голову, пытаясь придать ей нормальный вид. Голова была тяжелая, а губы — такие теплые и мягкие, когда она, играя, целовала нас перед сном, — холодные и жесткие.

«Ты тоже. Пошевеливайся!» Я потянул уголки ее губ вверх, надеясь, что мне удастся вернуть маминому лицу знакомое, доброе выражение. Но у меня ничего не вышло. Отец потащил меня к машине, и я слышал, как на заднем сиденье всхлипывает Джейк.

«Но как же ее улыбка?» — вопрошал я отца.

«Она больше не улыбнется, сынок». И это была правда.

Мы сидели в машине, словно оглушенные натужным урчанием периодически глохнущего мотора. Рядом могли бы палить пушки, взрываться бомбы, мир мог бы рушиться, а мы бы и не заметили. К тому же наш мир и ток рухнул. Не только для мамы. Но и для меня, и для Джейка. Особенно для Джейка. Ведь он был старше и мудрее. Он свернулся в позу зародыша и даже ни разу не взглянул на меня. Сейчас он не дал бы мне обнять его за плечи, не стал бы нашептывать на ухо смешные истории, как мы делали холодными зимними ночами, когда пытались согреть друг друга теплом своих тел, своим горячим дыханием, когда от наших губ шел пар и слова, которые мы шептали, еще долго дрожали в воздухе маленькими белыми облачками…

«Хочешь, расскажу тебе анекдот, — не раз говорил он в те счастливые времена, — это, конечно, все вранье, но зато обхохочешься. Только пообещай, что будешь смеяться». И я обещал, и смеялся, выполняя свое обещание даже раньше, чем он начинал рассказывать. Вот, например, один из таких анекдотов, доктор, может, и вы посмеетесь: плавает голый мужик в бассейне, то есть совсем голый, в чем мать родила, а другой сидит на бортике и глазеет на его пенис, уж больно тот огромный, он такого никогда не видел, аж в дно упирается. «О, боже!» — восклицает он, когда голый мужик проплывает мимо. Прервав свой заплыв, обладатель гигантского пениса оборачивается и, поняв, куда смотрит мужик, сидящий на бортике, обиженно спрашивает: «Чего уставился? У тебя, что ли, в воде не съеживается?»

Последние слова Джейк обычно шептал уже в подушку, чтобы не разбудить своим смехом родителей. Он так искренне и так радостно хохотал, что это было еще смешнее, чем сам анекдот. Тем более что я не всегда и не все понимал в его рассказе. От смеха тело его ходило ходуном, он то хватался руками за голову, то зажимал себе рот, всецело отдаваясь безудержному веселью. А потом вопросительно поднимал на меня глаза, и я всегда угадывал, что он спрашивает. Джейк и без слов умел быть очень красноречивым.

«А у тебя большой?»

Я не знал что ответить.

Всю дорогу мы молчали. Прислонившись к дверце машины, я зажал уши ладонями и словно окаменел; Джейк свернулся на сиденье в клубок и тихонько всхлипывал, пытаясь унять дрожь; отец вел машину, поглядывая по сторонам. Наконец он заметил телефонную будку и затормозил. Я видел, как он, разговаривая по телефону, все время держит нас в поле зрения, наблюдая за тем, что мы делаем.

Я почувствовал себя очень одиноким. Джейк был вроде бы рядом — я мог его видеть — и в то же время где-то далеко: я не мог обнять его, прижаться к нему. Но я хотел быть с ним, где бы он ни находился. Джейк лежал, уткнувшись лицом в ладони; я приподнял его голову, отодрав ее от рук, — он был весь в слезах, в соплях и в крови, сочившейся из царапины на лбу.

«Джейк, не надо, пожалуйста, не надо…»

«Это он», — сказал Джейк. «Это он», — теперь Джейк уже кричал; рывком приняв сидячее положение, он потянулся к дверце. В нем бушевала ярость. Та самая ярость, из-за которой ему досталось от отца, тогда, зимой, за городом… Я попытался удержать его, но он выскользнул из машины, как будто был пропитан не гневом, а жиром. Я смотрел в окно, как он маленьким смерчем несется на отца. Просто смотрел. О, господи, все, что я мог делать, — это смотреть. Он подбежал к отцу, который все еще что-то кричал в телефон, одежда его потемнела от пота, в глазах бушевало пламя. Он подбежал к отцу и набросился на него. Отец воспользовался телефонной трубкой. Не только для того, чтобы сообщить о несчастном случае, о нашей маме, лежавшей на вершине склона, но и для защиты, хотя правильнее будет сказать — для нападения. Он прихлопнул Джейка трубкой, как муху, и мой бедный братишка упал навзничь, ударившись затылком о землю. А отец как ни в чем не бывало повесил трубку на рычаг, поднял Джейка, будто тюк с вещами, и забросил в машину. Вскоре Джейк уже снова лежал на заднем сиденье в позе зародыша, размазывая по лицу слезы и кровь.