Вампитеры, фома и гранфаллоны - Курт Воннегут Страница 3

Этим маленьким страдальцам, живущим в центре Вселенной, будет как минимум оказано больше почестей, чем Ричарду М. Никсону. И конечно, бог позаботится них.

Сам же мистер Никсон является одним из третьестепенных персонажей данной книги. Он – первый президент США, который ненавидит свой народ и все, что ценят американцы. Несмотря на то что Никсон совершил столь отвратительные преступления, он так искренне верит в свою чистоту, что я подозреваю: кто-то в юности поведал ему, что единственными настоящими преступлениями являются преступления сексуального характера, и никто не может быть назван преступником, если он не мастурбатор или прелюбодей.

Однако Никсон оказался очень полезным человеком, поскольку доказал, что наша Конституция – документ никуда не годный, а содержащееся в ней предположение, что американцы никогда не изберут себе президентом человека, который будет люто ненавидеть их, не стоит и выеденного яйца. Чтобы вышвырнуть этого человека из Белого дома и посадить в тюрьму, нам нужно отменить Конституцию.

На данный момент это – главный из моих утопических проектов. Мои же долгосрочные планы – сделать так, чтобы в каждой американской семье было не менее тысячи членов. Только когда преодолеем одиночество, мы сможем более справедливо делиться друг с другом работой и благосостоянием. Я искренне верю, что постепенно у нас появятся такие семьи, и надеюсь, что они станут международными.

В книгу я собирался включить и кое-какие стихи, но обнаружил, что за все эти годы написал только одно стихотворение, заслужившее жить дольше одной минуты. Вот оно:

Один из моих потерянных рассказов, который, надеюсь, никогда не найдут профессора Клинкович и Соумер, касается долга моих родителей темнокожей поварихе, жившей у нас, когда я был маленьким. Ее звали Ида Янг, и с ней я провел гораздо больше времени, чем с кем бы то ни было, по крайней мере до своей свадьбы. Она знала наизусть всю Библию и находила там изрядную мудрость и утешение. Кроме того, хорошо помнила историю Америки: то, что Ида Янг и прочие темнокожие американцы видели, чему удивлялись и о чем по-прежнему говорили – в Индиане, Иллинойсе, Кентукки и Теннесси. Из антологии сентиментальной поэзии она читала мне стихи о вечной любви, о верных собаках и скромных деревенских домах, где поселилось счастье; о стареющих людях, о прогулках по кладбищам и об умерших младенцах. Я помню название этой книги, и мне хотелось бы иметь ее, поскольку под обложкой этого томика кроется многое из того, кем я стал.

Книга называется «Пусть сильнее бьется сердце», и от нее мне было легко перейти к «Антологии Спун-Ривер» Эдгара Ли Мастера, к «Главной улице» Синклера Льюиса, а потом, как я теперь думаю, и к трилогии Джона Дос Пассоса «США». Все, что я пишу, несет в себе почти невыносимую сентиментальность. Особенно жалуются на это британские критики. А американский критик Роберт Шоулз однажды сказал, что горькой оболочкой я покрываю сахарные пилюли.

Меняться поздно. Но, по крайней мере, я знаю о своих корнях. Они растут из огромного кирпичного, какого-то сонного дома, построенного моим отцом-архитектором, где никто надолго не задерживался, кроме меня и Иды Янг.

В этой книге есть история про Тони Коста с полуострова Кейп-Код, бывшего приятеля моей дочери Эдит. Его обвинили в нескольких убийствах, но многие полагали, что он невменяем, а потому не подлежит обычному наказанию. Я с ним общался. Тони никак не мог поверить, что такой честный и разумный человек, каковым он себя считал, мог быть повинен в убийствах, которые ему приписывали полицейские.

Ко времени суда Тони стал самым известным американцем, которого когда-либо обвиняли в массовых убийствах. Известные криминальные журналисты написали о нем по меньшей мере две книги.

Вскоре на противоположном конце континента арестовали серийного убийцу Чарльза Мэнсона и всю его многочисленную семью. Они стали новыми общенациональными знаменитостями, а Коста за ночь утратил былую славу, превратившись в того, кем он был с самого начала – в нечто Подразумеваемое.

Таков и я. Таковыми были мои родители. Подразумеваемое способно воспроизводить себе подобных. Я сам вырастил троих таких же, как я, а еще троих Подразумеваемых усыновил. Все это пугает!

Кроме всего прочего, я убежден, что заплутал во времени. Завтра мне снова будет три года. А послезавтра – шестьдесят три.

Эта книга должна каким-то образом стабилизировать мое восприятие мира. В итоге она представляет собой карту тех мест, где я предположительно побывал, а также вещей, о которых думал последние двадцать лет. Включенные в книгу рассказы я расположил в хронологическом порядке. Если время, как многие считают, есть прямая и однородная нитка бус и если я взрослел и мужал достаточно элегантно, то вторая половина книги окажется лучше, чем первая. Хотя вряд ли. В моих нехудожественных произведениях слишком мало свидетельств того, что я вообще созрел. Все идеи, которые я успел высказать достаточно отчетливо, я умыкнул у разных людей еще до того, как закончил седьмой класс.

Правда, мои приключения в сфере художественной литературы оказались гораздо более удивительными и, я бы сказал, забавными. Здесь, как мне кажется, я показал нечто вроде роста и развития. Было бы здорово, если бы то, что я сказал, оказалось правдой. Тогда получалось бы, что литература вымысла сама наделена творческой силой.

Если человек с обыкновенными мозгами, вроде моих, посвятит себя созданию художественного произведения, то оно, в свою очередь, станет терзать и соблазнять эти мозги, пока они не превратятся в нечто умное. Мой друг, художник Джеймс Брукс, признался мне прошлым летом: «Я кладу на холст первый мазок, а потом уже сам холст делает половину работы». То же самое можно сказать о писчей бумаге, глине, кинопленке и звуковых волнах, а также прочих безжизненных субстанциях, которые человеческое существо способно превратить в учителей мудрости и товарищей по играм.

В основном я говорю об американцах. О других странах знаю мало. Раньше я думал, что американцы могли бы увеличить меру своей мудрости посредством экспериментов над собственными телами или с помощью медитации, технику которой можно позаимствовать из Азии. Теперь же я должен заметить, что подобные экзотические экскурсии не принесли американцам, погрязшим в банальности, никаких плодов, а истории приключений, какие они пережили в дальних странах, интересны лишь им самим.

В общем, единственный способ, который поможет американцам преодолеть свое убожество, повзрослеть, а потом спасти себя и всю нашу планету, – это установить искренние и страстные отношения с плодами собственного воображения. Что касается плодов моего воображения, моих романов и рассказов, то я не очень ими доволен. Но меня всегда поражают неожиданные прорывы в запредельное, открывающееся передо мной, когда я работаю в сфере воображения. И как же контрастируют эти прорывы с теми деревянными идеями, которые постукивают по поверхности моего стола, когда моя цель – написать правду.