Одиночество простых чисел - Паоло Джордано Страница 33

Соскользнув вдоль шкафа, Аличе опустилась на пол, здоровое колено она подтянула к подбородку.

— Ну и как себя чувствуют специалисты после получения диплома? — Труднее всего было выдавить улыбку.

Маттиа пожал плечами.

— Точно так же, как и раньше.

— Но ты все-таки недоволен, да?

— Похоже.

Аличе дружески хмыкнула и подумала, что эта неловкость, которая обоим неприятна, какая-то бессмысленная, но все же весьма ощутимая и неустранимая.

— В последнее время в твоей жизни произошло немало событий, — заметила она.

— Да.

Аличе поразмыслила: сказать теперь или позже? Потом она заговорила, хотя от волнения у нее пересохло во рту.

— И что-то хорошее тоже, не так ли?

Маттиа поджал ноги. «Ну вот, приехали», — подумал он и вслух произнес:

— Вообще-то да…

Он прекрасно знал, что должен сделать: должен подняться и сесть рядом с ней, должен улыбаться, смотреть ей в глаза и целовать ее… Все это дело техники, примитивный ряд векторов, которые позволят приблизить и совместить их губы… Ему не хотелось этого, но… следует соблюдать некую последовательность, как при решении математических уравнений.

Он думал было подняться, но матрас удерживал его, словно огромное болото. И тогда Аличе опять взяла инициативу на себя.

— Могу я сесть вон туда? — спросила она.

Он кивнул, хотя в этом не было нужды, и немного подвинулся.

Аличе поднялась, помогая себе руками. На кровати рядом с Маттиа лежал сложенный втрое лист бумаги. Аличе хотела отодвинуть его и, взяв в руки, заметила, что бумага написана по-английски.

— Что это? — спросила она.

— Получил сегодня. Письмо из университета.

Аличе прочитала название города, напечатанное полужирным шрифтом в углу слева, и буквы поплыли у нее перед глазами.

— Что пишут?

— Предлагают оклад.

Аличе почувствовала, как закружилась голова. Ее охватила паника, она сильно побледнела.

— Bay, — выдавила она. — И надолго?

— На четыре года.

Она сглотнула. Она все еще стояла рядом с кроватью. И наконец еле слышно спросила:

— Поедешь?

— Еще не знаю, — ответил Маттиа, почти извиняясь. — А ты что думаешь?

Аличе не ответила. Держа письмо в руках, она уставилась в пространство.

— Так как, по-твоему? — повторил Маттиа, словно она и в самом деле могла не расслышать его вопроса.

— А что — по-моему?

Голос Аличе прозвучал так резко, что Маттиа едва не подскочил от неожиданности. В эту минуту она почему-то подумала о своей матери, лежащей в больнице и напичканной лекарствами. Она тупо взглянула на письмо. Ей захотелось разорвать его, но она положила листок на кровать — туда, куда хотела сесть.

— Это было бы важно для моей карьеры, — сказал Маттиа.

Аличе кивнула с серьезным видом, выставив вперед подбородок, словно во рту у нее был шарик для игры в гольф.

— Хорошо. И чего же ты ждешь? Поспеши. Тем более тут нет ничего, что интересовало бы тебя, мне кажется, — произнесла она сквозь зубы.

Маттиа почувствовал, как вздулись вены на шее. Сейчас он, наверное, расплачется. С того дня в парке ему постоянно хотелось плакать, в горле стоял комок, и никак не удавалось проглотить его. Он никогда не плакал раньше, но после признания Аличе, там, в машине, слезные протоки, которые долго были закупорены, словно открылись, и теперь все, что скопилось в них, стало пробиваться наружу.

— Но если бы я уехал… — заговорил он дрожащим голосом. — Ты меня… — Он замолчал.

— Я? — Аличе посмотрела на него с высоты, как на какое-то пятно на покрывале. — Знаешь, я несколько иначе представляла себе ближайшие четыре года, — сказала она. — Мне двадцать три, и у меня умирает мать. Я… — Она покачала головой. — Но тебе ведь все это безразлично. Так что думай лучше о своей карьере.

Она впервые сослалась на болезнь матери, чтобы задеть кого-то, и не пожалела об этом. В эту минуту она ненавидела Маттиа.

Маттиа ничего не ответил, только стал вспоминать инструкцию, что нужно делать, когда начинаешь задыхаться.

— Так или иначе, не беспокойся, — продолжала Аличе. — Тем более я нашла человека, которому все это небезразлично. И… я пришло, чтобы сказать тебе об этом. — Она помолчала, не задумываясь больше ни о чем. Все опять происходило само собой, она снова катилась по крутому склону, забыв воткнуть в снег палки, чтобы затормозить. — Его зовут Фабио, он врач. Я не хотела, чтобы ты… В общем, вот так.

Она говорила как актриса, каким-то чужим голосом. Слова царапали язык, словно песок. При этом она внимательно смотрела на Маттиа, надеясь уловить хоть малейший признак сожаления, чтобы ухватиться за него, как за соломинку. Но его глаза были слишком темными, чтобы разглядеть в них вспыхнувшую искорку. Она была уверена, что для него ничто не имеет значения, и в желудке у нее что-то перевернулось, словно в пластиковом мешке.

— Я ухожу, — тихо произнесла она, чувствуя себя опустошенной.

Маттиа кивнул и посмотрел в закрытое окно, чтобы удалить Аличе из поля зрения. Это имя — Фабио, — свалившееся, словно с неба, щепкой вонзилось ему в голову, и теперь хотелось только одного, чтобы Аличе ушла.

Он обратил внимание, что вечер тихий, а ветер, должно быть, теплый. Матовый тополиный пух в свете фонарей походил на каких-то крупных насекомых без лапок.

Аличе открыла дверь, и Маттиа поднялся.

Он проводил ее к выходу, отставая на два шага.

Она рассеянно порылась в сумке, лишь бы потянуть время, потом проговорила «о'кей» и вышла.

Прежде чем закрылась дверь лифта, они успели обменяться «чао», которое ничего не означало.

Родители Маттиа смотрели телевизор. Аделе поджала ноги, прикрыв их ночной рубашкой. Пьетро сидел, положив ноги на низкий столик перед диваном, пульт управления был у него на бедре.

— До свидания, — сказали они Аличе, но она не ответила. Казалось, она даже не заметила их.

Маттиа остановился у дивана, у них за спиной.

— Я решил принять предложение.

Аделе всплеснула руками, схватилась за щеки и в растерянности взглянула на мужа. Пьетро слегка повернулся и посмотрел на сына, как смотрят на взрослого человека.

— Хорошо, — сказал он.

Маттиа ушел в свою комнату, взял с кровати письмо и сел за письменный стол. В какой-то краткий миг он понадеялся, что эластичная ткань Вселенной у него под ногами порвется, и он полетит в бездну. Но этого не произошло. Нащупав выключатель, он зажег настольную лампу. Выбрал самый длинный из четырех карандашей, ровно лежавших в опасной близости от края стола. Достал из ящика перочинный нож и принялся оттачивать карандаш над корзинкой для бумаг. Потом сдул тонкую пыль, оставшуюся на его кончике. Чистый лист уже лежал перед ним. Он опустил на него левую руку ладонью вверх и раскрыл пальцы. Провел по ней острым графитом. Помедлил немного, собираясь воткнуть карандаш в пересечение крупных сосудов у основания среднего пальца. Потом глубоко вздохнул и написал на листе: «То the kind attention of the Dean…» [7]