Гретель и тьма - Элайза Грэнвилл Страница 50

Когда делается совсем холодно, многие люди исчезают. Иногда падают прямо в снег, как маленькая торговка спичками. Другие тают. Или остаются там, где им велят, и за ночь превращаются в статуи Снежной Королевы. Эрика делает мне жакет – из старого передника, зашнурованного спереди.

– Уродский какой.

– Надевай. На один слой одежды больше, хорошо.

– У дяди Храбена в шкафу – все мои хорошие жакеты и пальто.

– Держись от него подальше. Помнишь, что я тебе говорила?

Я отвешиваю губу и молчу. Эрикина история про то, что плохие дяди делают с маленькими девочками, – гадкая и глупая, вроде того, что Грет говорила, когда сердилась. Но у Грет истории всегда были про кого-то другого, далеко, а Эрика рассказывала только про то, что может случиться со мной. Лотти все время напоминает мне, как дядя Храбен меня щиплет и тыкает, но в остальное я все равно не верю. Эрика и Анналис в эти дни следят за мной даже пристальнее, чем Грет, но когда они отвлекутся, я проберусь мимо палаток и сбегу в башню, добуду какие-нибудь зимние вещи.

Скоро становится так холодно, что нос у Лены делается ярко-красный и с него свисает капля. По ночам она разрешает мне прижиматься к ее спине, и это мило, но вот только она кричит во сне. От снега ей грустно.

– Еще один год заканчивается, – говорит она. – Еще один год украли.

Анналис больше не прядет солому. Она теперь ходит в город – убираться в домах. Иногда приносит с собой корки, колбасные обрезки или всякие сорочьи мелочи: она их прячет в специальный потайной карман, нашитый изнутри на юбку. Эрика говорит, это безумие и не стоит так рисковать, но Анналис не перестает.

– Они всё у меня забрали. Всё. Взять что-нибудь у них – пусть маленькое, неважное – только и оправдывает жизнь, хоть как-то. – Анналис ворует яблочные шкурки и одиночные сережки, гнутые ложки, дольки чеснока и зубочистки, наклейки на банки, ключи от неведомых дверей и потерянных шкатулок, пробки от флаконов с духами, шпильки, жженые спички.

Однажды она возвращается с горстью фасолин. Они сухие и очень жесткие, сморщенные, как пальцы, которые слишком долго продержали в ванне.

– Вот тебе, Криста, подарочек. Почти Рождество уже. – Она выдает мне четыре штуки, отсчитывая их, будто это золотые монеты. – Кто знает, может, окажутся волшебными.

– Их съесть можно. – Даниил протягивает руку. Я зажимаю фасолины в кулаке:

– А что, если они и впрямь волшебные?

– Глупости.

Раз он так сказал, не дам ему нисколько. Есть я их тоже не буду, потому что в сказке мать сказала Джеку, что он глупый – обменял старую корову на горсть бобов, зато вон что случилось, когда он их посадил. Грет сажала такие вот бобы двойным рядом и приговаривала: «Один сгниет, один схороним, один голубке, один вороне». А когда они прорастали, на каждом побеге было много-много стручков, а в каждом стручке – по пять или шесть гладеньких зеленых фасолин.

– Поживее давай лущи. – Грет гремит сковородкой. – Не весь же день тебе.

– Не хочу. Не буду. Не люблю фасоль.

– Через «не хочу». От фасоли ты вырастешь большая и сильная.

– Наплевать.

– Тебе говорено уже было… – Грет наклоняется подобрать фасолины, которые я спихнула на пол, —.. что бывает с людьми, которые считают, что им наплевать. Помнишь?

– Нет. – Я складываю руки на груди.

– Наплеваке не дали плевать, – напевает она, раскрывая стручок.

Наплевака теперь висел,

Наплеваку – в котел

И варили, пока не сопрел.

– Глупости. Никто людей не варит. Таких больших котлов не бывает. Все равно фасоль гадкая. На вкус как гусеницы. Не буду я ее есть.

– Будем надеяться, что никогда и не придется, коли так. – Грет сгребает пустые стручки. – Я тебе рассказывала сказку про нищую старуху, у которой вообще-вообще нечего было есть, кроме нескольких сухих старых бобов, что завалялись у нее в буфете?

– Не хочу слушать. – Зажимаю руками уши, но оставляю маленькую щелочку между пальцами – чтобы протиснулся голос Грет.

– Конечно, – продолжает Грет, а сама режет укроп к фасоли, – старуха захотела их приготовить. Собрала хвороста для очага и подложила соломы для растопки. Пока ждала, чтоб огонь занялся, бросила те бобы в кастрюлю. И так получилось, что один боб упал на пол и лежал рядом с соломинкой, а старуха и не заметила. И тут выскакивает из огня горящий уголек – прямо между соломинкой и бобом. Соломинка и говорит: «Друзья мои, как вы здесь очутились?»

– Глупости. Солома не разговаривает.

– А я думала, ты не слушаешь. – Грет принимается скоблить кухонный стол. – В общем, уголек ей отвечает: «Мне повезло, я выпрыгнул из огня, иначе сейчас бы уже умер – сгорел дотла». А тут и боб отозвался: «И я тоже сбежал, цел и невредим. Если бы старуха закинула меня в кастрюлю, я бы стал похлебкой, и никакой мне жалости – как моим товарищам».

Я убираю руки от ушей.

– Чего ты хорошую сказку не расскажешь?

– А чего ты мне бобы не лущишь? – огрызается Грет. – Сказки нельзя бросать на полпути, так что дай доскажу, раз уж начала. Ну и вот, соломинка – как кое-кто из моих знакомых, – когда помянули похлебку, задрала нос…

– У соломы нет…

– «Мне тоже грозила смерть, – сказала соломинка. – Старуха убила всю мою семью. Схватила сотню разом и всех спалила живьем. Мне повезло, я у нее между пальцев проскочила». И вот боб, уголек и соломинка решили сбежать и вместе пытать счастья. Не успели они отойти подальше, как на пути им встретился ручей. Моста через него не было, и соломинка растянулась поперек, чтобы остальные могли перейти на другой берег. Но уголек застрял на полдороге – напугался от шума воды, и соломинка занялась и переломилась пополам, упала в ручей. Уголек тоже упал, в воде зашипел да испустил дух. А боб, глядя на них с берега, так хохотал, что лопнул. Ему повезло: у ручья остановился отдохнуть портной, а был он добросерд – сшил боба обратно. Но нитка у него с собой была только черная, и потому у всех бобов есть на пузе черный шов.

– Дай глянуть.

– Не дам. – Грет убирает кастрюлю подальше от меня. – Пока не научишься доедать и не ныть.

Как-то вечером в воскресенье Лена возвращается улыбчивая и довольная: ей предложили новую работу.

– Там есть топчан на солнце, представляешь… и я смогу накраситься.

Эрика страшно сердится.

– Ты спятила? И так все хуже некуда, так еще и последнее самоуважение терять?

– Не надо так. Я ж просто хочу опять одеться красиво и в чистое…

– Если только тебе дадут одеться, – говорит Эрика, и рот у нее перекашивает.

Лена жмет плечами.

– Всего на полгода. А потом меня отпустят домой.