Прозрачные леса под Люксембургом - Сергей Говорухин Страница 52

– Он же ортодокс, Женька…

– Я знаю, – спокойно согласилась она.

Леха подошел к окну, ткнулся лбом в стекло. Обволакивала Садовое кольцо ночная сырость.

– Как ты могла, Женька?

– Зато я бесконечно могла жить по чужим углам, без прописки, без работы… Могла по утрам высчитывать полтинник – ехать мне сегодня на метро или на автобусе, которым хоть и дольше, но можно проехать «зайцем», сэкономить пятак и купить рогалик, а на два – сдобную булочку… – Но мы сами выбрали такой путь.

– Неправда. Мы выбрали трудный путь, но не такой. Ах, как мы были молоды, талантливы и глупы. Казалось, будет диплом – и откроются врата в рай. Вот диплом, вот врата, а вот привратники, которые по-прежнему пропускают только своих…

В комнате Тома сказала Семенову:

– Хотите, что-нибудь еще спою?

– Конечно.

Тома запела щемящую песенку на стихи поэта Заболоцкого про город Тарусу, про прачку, муж которой пошел за водкой, а она стирает и стирает, про петухов и гусей, которые так опротивели девочке Марусе, что глаза бы не глядели, про всю нашу скотскую жизнь.

– Хорошая песенка, – сказал Семенов, – без претензий.

– Леш, Леша… Господи, зачем я тебя встретила.

Он так и стоял, уткнувшись в окно, и она не могла видеть его слез, сползающих по стеклу.

– Он не знает, что у меня есть сын. Правда, Леш, не знает. А я не могу ему сказать. Каждый месяц к маме мотаюсь под предлогом тяжелой болезни… Я привыкла, понимаешь, привыкла есть, пить, спать… Иногда мне кажется, что вот-вот наступит разжижение мозга, но вернуться в ту жизнь…

– Господи, – сказал он, – как хочется умереть.

В дверях появилась Тома.

– Пойдем. Скоро утро, – сказала она.

– А где Митя? – спросила Женька.

– Спит.

– Сломался, – неестественно улыбнулась Женька.

В дверях, прислонившись к косяку, Женька сказала:

– Я так привыкла к этой жизни, что кажется, улыбнись мне сейчас счастье – я не буду знать, что с ним делать. Да и есть ли оно – счастье?..

Она вернулась в комнату. Убирая со стола, застыла с подносом в руках. В слабом свете торшера плыло липкое лицо мужа – он спал, спал, спал.

Ненависть, тоска, безумие рождались в ней и уже не могли умереть.

Они шли пустынным ночным городом. Чистопрудным бульваром, Покровским, Яузским. Молчали.

Вдалеке задребезжали буфера дежурного трамвая.

Лицо вагоновожатой было уставшим и безразличным ко всему на свете.

– Остановки объявлять? – взяв микрофон, спросила она. Леха кивнул в сторону одинокого пьяного, сжимавшего тугой портфель. Пьяный спал безмятежно, уткнувшись шапкой в стекло и приоткрыв рот.

Вагоновожатая махнула рукой, и трамвай тронулся. На светофоре трамвай резко затормозил, пьяный открыл глаза, строго спросил:

– Ваши билеты?

И снова завалился на шапку.

Трамвай въехал на Устьинский мост.

– Вагоновожатая, – попросил Леха, – останови нам на середине моста.

– Ничего проще, – ответила женщина и потянула тормоз.

И пока Леха с Томой шли по мосту и горланили песни, трамвай тихо следовал за ними.

Над лодкой белый парус распущу,

Пока не знаю, с кем,

А если я по дому загрущу —

Фиалку я под снегом отыщу… [3]

– Ну и слух у тебя! – поражалась Тома фальшивости его голоса.

– Ничего, Томка, у нас все будет иначе.

«А я иду, шагаю по Москве…»

– Ну и слух!

У подъезда сидела дворняга с большими бродяжьими глазами.

– Что, пес, – сказала Тома, – совсем ты один. Давай покормим его – нам ведь назаворачивали чего-то…

Собака потянулась к ее руке.

– Ешь. Это утка по-пражски, это бастурма, это буженина…

– Ты его прикормишь, – недовольно сказал Леха, – он пойдет за нами. А куда мы его?

– Не, собаки умеют отличать каприз великодушия от настоящего.

– А люди?

– А люди живы надеждой.

– Ты очень умная, Тома.

– Ага. Очень умная круглая дура.

Пронизывающий апрельский ветер раскачивал темные волны канала, и они с тихим шелестом бились о гранитные берега, гулко капала в расставленные на полу банки вода – текла крыша, и где-то в глубине улицы надсадно елозил метлой похмельный дворник. Город отсчитывал последние ночные минуты.

В наброшенных на плечи пальто, примостившись на подоконнике, они пили чай. Тот самый, с малиной.

Сиротливо поскрипывало раскрытое настежь окно.

– «Что происходит с человеком на рассвете, в апреле, когда открытая рама слегка раскачивается от ветра и скребет по подоконнику сухой неотодранной бумажной полосой…» [4]

– Может, откровение, – сказала Тома.

Они склонились друг к другу. Стаканы, задетые полами пальто, качнулись и звонко хлопнули внизу.

Потом они спали, небрежно задернув шторы.

За дверью ворчала, шаркала, ругалась коммунальная квартира.

За окнами набирал утренний ритм город.

А они спали – они были счастливы.

В это утро никто не разбудил Семенова.

Проснувшись и взглянув на часы, он понял, что опоздал, и чувство злобы охватило его.

– Женя! – раздраженно крикнул он, стягивая через голову пижаму.

Неуклюже подвернув под себя ногу, отбросив руку, Женька спала на диване в большой комнате, и, глядя на ее выражение лица, могло показаться, что она засыпала счастливой.

– Женя! – еще более зло крикнул Семенов, выходя из спальни.

На журнальном столике в изголовье дивана он увидел стакан воды и несколько упаковок таблеток. Пустых.

– Женя…

В коммунальной ванной, опасно балансируя на стремянке, Леха развешивал соседские простыни. Сама соседка, полная пожилая еврейка, вносила снизу коррективы:

– Наволочку сюда, так… пододеяльник… Разгладьте, Леша, разгладьте, не ленитесь.

Мелькала в простынях Лехина голова.

Наконец все было развешено и расправлено. Леха присел на стремянку.

– С вас папироска.

Соседка порылась в объемистом фартуке, протянула Лехе папиросу, закурила сама.