Деньги - Мартин Эмис Страница 56

Я вскарабкался по обитой чем-то мягким винтовой лестнице. В чертог небожителя. Лорн выплыл навстречу в белом халате с широкими рукавами, бесшумно ступая по ковру, как по облакам, и протянул мнe руку сквозь кондиционированный воздух седьмого неба. С безмолвной настойчивостью развернувшись, он продемонстрировал ряд окон— это был его балкон, персональная ложа с видом на потливый Манхэттен. Он плеснул мне выпить. Я был удивлен, обнаружив в заиндевевшем стакане виски вместо амброзии. Потом Лорн очень долго изучал меня, со зрелой прямотой во взгляде. Я произнес речь — самую длинную мою речь, как выяснилось, за весь вечер; я сказал, что, если правильно понимаю, он хотел обсудить свою роль, поговорить о Гарри. Лорн опять смерил меня очень долгим взглядом. Потом он заговорил.

— Мне этот Гарфилд представляется человеком глубокой культуры, — произнес Лорн Гайленд. — Непревзойденный любовник, с одной стороны, отец, муж, атлет, миллионер — но, с другой стороны, хорошо начитанный человек и очень... культурный. Он поэт. У него, Джон, ищущая натура. В его руках целый мир, женщины, деньги, успех — но этот человек метит глубже. Вы же англичанин, Джон, вы должны меня понять. Его дом на Парк-авеню — настоящая сокровищница, кладезь шедевров искусства. Скульптура. Старые мастера. Гобелены. Стекло. Ковры. Сокровища со всего света. Он профессор искусствоведения в каком-нибудь университете. Он пишет искусствоведческие статьи в... в какой-нибудь искусствоведческий журнал. На досуге он блестящий археолог. К нему обращаются за консультацией, искусствоведческой консультацией со всего мира. Фильм должен начинаться с кадра, как Гарфилд стоит на кафедре и зачитывает вслух из первого издания Шекспира, переплетенного в кожу не родившегося теленка. Вся стена за ним увешана полотнами: холст, масло — старые мастера. Он поднимает голову, и когда смотрит в сторону камеры, в его монокле яркий блик, и он...

Стиснув зубы, я глядел в дальний угол и старался особо не вслушиваться. Для начала, что за Гарфилд? Отца зовут Гарри. Барри — это же не сокращение от Барфилда, правда. Просто Барри, и все. Впрочем, я прекрасно понимал, что данное разногласие окажется на повестке дня наименее принципиальным. Лорн тем временем принялся очерчивать круг чтения Гарфилда. Он довольно долго распинался о поэте по имени Римбо. Вначале я решил, что это какой-нибудь наш друг из стран третьего мира, вроде Фентона Акимбо. Но потом Лорн обронил фразу, из которой, вроде, следовало, что этот Римбо француз. Ах ты недоумок, пронеслось у меня в голове, ударение-то на втором слоге должно быть, и вообще тот, наверно, не Римбо, а Рамбо какой-нибудь. Я стал смутно припоминать, что у этого самого Рамбо имелся то ли собутыльник, то ли современник, которого звали, как сорт вина... Бордо? Бардолино? Нет, это, вроде, итальянское. Черт, как это все-таки тяжело — ничего не знать. Это крайне утомительно, и на нервах пагубно сказывается. Это просто изматывает, когда ничего не знаешь, не понимаешь. Смотришь, например, комедию, и все шутки мимо. С каждым часом слабеешь. Когда я сижу в своей лондонской квартире и пялюсь в окно, то порой думаю, как это грустно, трудно, тяжело — смотреть на дождь и не жать, почему он идет.

Итак, специально для меня на двадцать первом этаже разыгрывался целый спектакль — и не особо убедительный. Хотя бы это я понимал. В золоченых сандалетах Лорн расхаживал от окна к окну, порой нерешительно замирал, но держал осанку, обращал к небесам восторженный лик, призывал ниспослать и в то же время возносил откровения, которые нынче распространялись богами на коллегиальной основе. Как и все кинозвезды, Лорн имел рост около двух футов девяти дюймов (дело в концентрации, в сгущении имиджа), но нельзя было не признать, что старый хрен в хорошей форме, и загорело-серебристый блеск королей роботов всея Америки ни капли не потускнел. Ну конечно: это же не человек, думал я, это старый рехнувшийся робот, сплошной цинк, хром и хладагент. Он похож на мою машину, на этот долбаный «фиаско» — давно уже не в ударе, только нервы всем выматывает да денег и бензина жрет прорву.

Лорн приступил к живописанию роскошного стиля жизни Гарфилда: художественные галереи, которые тот курирует в Риме и Париже, отпуск оперного фанатика в Пальме и Бейруте, дома в Тоскане, Дордони и на Беркли-сквер, укромное бунгало на Барбадосе, конные фермы, площадка для вертолета на крыше Манхэттенского небоскреба... И пока этот старый драный пустобрех оглашал ночь надсадным лаем, я с ностальгией вспомнил свой первоначальный проект, бедный маленький проект, который я так долго лелеял в своей бедной голове. Из"Хороших денег" вышла бы неплохая короткометражка, которая обошлась бы, ну, в 75 тысяч фунтов. Теперь же, с пятнадцатимиллионным бюджетом, я был не так уверен в успехе. Впрочем, надо правильно определить приоритеты. Главное же — не хороший фильм, главное — не «Хорошие деньги». Главное — это деньги. Главное — это «Деньги».

— Лорн, — позвал я. — Лорн? Лорн! ДА ЛОРН ЖЕ!

— ...Рубины, бриллианты, изумруды, жемчуга и аметист ценой полтора миллиона долларов.

— Лорн...

— Ну, Джон, что скажете?

— Лорн, если Гарри такой богатый, то кому какое дело, что у него на кухне завалялось героина на пару лимонов баксов?

— Простите?

— Это же снижает драматизм, разве нет? Подумайте минуточку. Секундочку подумайте. Если Гарри богат, то значит и Дуг тоже. Естественно, они отдадут героин обратно. Была проблема — и нет проблемы. И фильма тоже нет.

— Чушь! Гарфилд хочет отдать героин. Это второй, как его, Дуг не хочет отдавать. И знаете почему?

— Да, почему.

— Из зависти, Джон, из зависти и ревности. Он завидует Гарфилду.

О зависти Лорн распинался минут двадцать: какое это сильное чувство, как широко оно распространено, и как человек, подобный Гарфилду (по-моему, в какой-то момент он даже сказал «сэр Гарфилд»), особенно склонен вызывать зависть в людях настолько низких, слабых и подлых, как этот Дуг, — Гарфилд, с его вкусом, вертолетной площадкой, эрудицией, бунгало на Барбадосе и прочими достоинствами. Это заняло еще минут двадцать.

— Вдобавок, — произнес Лорн, — он завидует тому, что происходит между мною и Лесбией.

— Почему? Вряд ли он будет так уж завидовать, если тоже спит с ней.

— Очень хорошо, что вы сами об этом заговорили. Знаете, Джон, я не думаю — и никогда не думал — что это драматически убедительно, ну, что он тоже с нею спит.

Я тяжело уставился на него.

— В этом же нет ни малейшего смысла. Просто ни в какие ворота. — Лорн расхохотался. — Если Лесбия спит с Гарфилдом, зачем ей рисковать всем этим счастьем, всем смыслом жизни — и ради какого-то мелкого гопника... — Лорн покачал головой. — Ладно. Об этом еще можно поспорить. Но все равно мой сценарий работает. Я так вижу: Лесбия ни разу не испытывала оргазма, пока не встретила Гарфилда, этого замечательного человека, и он показал ей мир, о котором раньше она могла только мечтать, мир личных самолетов и карибских особняков, мир...

Я боялся отвести взгляд. Время шло. Вдруг Лорн замер на середине фразы, на середине эпитета и произнес: