Сибирский редактор - Антон Нечаев Страница 6

Самым злым из нас в отборе рукописей было Молодое Дарование. Оно в основном занималось стихами, потому что прозу читать слишком муторно, а любимую Молодым Дарованием фантастику, которой в редакции было больше, чем бесплатных рекламных проспектов в почтовом ящике, ему читать не доверяли. В фантастике он бы одобрил все.

Дарование мало пило, но зато дымило, как труба революционного ПВРЗ, и трахало девок. Девка, по вкусу дарования, должна была быть темненькой, желательно не очень крупной (но и крупные иногда проскакивали), с неким ущербом в глазах. Что-то вроде обиды на жизнь, на родителей ли, на парней прежних… Молодое Дарование, будучи поэтом, обладало чувствительным сердцем и жалело этих внутренне несчастных девушек. А во многих даже влюблялось. Поэтому если приходила в наше мужское редакционное логово эдакая девица со стихами, Дарование едва заметно моргало ей левым глазом, девушка скидывала пальто, бежала в угловую каморку, где в скорбном одиночестве «наше сибирское поэтическое все» проводило недолгие рабочие часы, и там уже жертва скидывала все остальное. Публикация поэтессе была обеспечена.

(Это знаменитое моргание глазом у Дарования настолько вошло в привычку, что за пятилетие редакционного траха стало напоминать нервный тик. Глаз моргал уже сам, по поводу и без повода. Сначала смаргивал только при виде пишущих девушек, потом при виде просто пишущих дам любого возраста, потом (и это удивительнее всего) процесс опознавания тиком объекта двинулся не в половую, а в творческую сторону. Дарование непроизвольно смаргивало при виде самого процесса писания, вне зависимости от того, кто пишет: женщина или седобородый дед. А поскольку магия моргания сохраняла свою прежнюю молодую силу, Дарование не один раз попадало в неприятные казусные ситуации, о которых и упоминать-то невежливо).

Позитивные, яркие девки не находили у молодого поэта сексуального отклика. Поэтому пара таких созданий пришпиливалось ко мне, но я, как человек женатый и трагически верный, не знал толком, что с ними делать. Одна, ухватив меня за рукав, вела на кухню, читала инфантильного Блока, которого я не люблю, и трещала о том, что так, как пишу я, писать стихи невозможно. Поэзия должна быть красивой, а о говне ни писать, ни читать не хочется.

– Но мир-то говно, – как мне казалось резонно возражал я. – Дерьмо ведь в нем тоже есть?

– Как ты не понимаешь, – ее блондинистые мозги пылали негодованием. – Я помню вечер, я на теплоходе с любимым, он обнимает меня и шепчет: «Ваши пальцы пахнут душами…» Лунная дорожка, вдалеке плеск весла… Вот это поэзия! А ты… Или социалка, или дрянь какая-то.

– Но литература же не просто красивость. Мы ведь можем и изменить что-то вокруг нас? Или хотя бы увидеть мир как-то иначе?

– Это старый спор, – румяна на ее щеках будто умнеют, – и такие, как ты всегда в нем проигрывают. В жизни проигрывают. Вы умираете, и только тогда вас хвалят, вас признают. Но тебе это уже неважно. Ты хочешь получить что-то сейчас или не получить вовсе, ответь мне? – и тут она кладет ногу на ногу, свою прекрасную ногу на самую обыкновенную, на мою.

Когда девушка эта вошла в редакцию, у шефа нашего ощутимо напряглось в паху, возникло редкое в его годы половое волнение (моя ежемесячная обязанность по отделу прозы: бегать через дорогу в аптеку и по дисконтной карте закупать виагру и сиалис для начальника и для пары его друзей. Они, видите ли, сами стеснялись. Шеф юморил: «Славы не нажил никакой, Антоха, а как зайдешь в аптеку, обязательно, блядь, узнают. Сходи уж, не поленись, купи старику „конфетку“»). Позитивные, недалекие блондинки, кажется, вполне могли освободить Рината Меркуловича от сиалисной зависимости. По крайней мере, при виде моей блоковской поклонницы у шефа так очевидно взыграло, что я от всей души порадовался за старика. Вот такую девку ему бы на месяц, чтобы грела в постели, чтобы смеялась, сверкала слепяще глазками, зубками, чтобы пила в волю, чтобы радовалась подаркам, чтоб сама себя дарила без скромности и стыда. Старик бы помолодел сразу годков на дцать. Возможно, омоложение таким способом его бы убило, но, положа руку на самое основное, разве не именно таких радостей мы ждем и жаждем больше всего на свете?

– Может, все-таки прочтешь что-нибудь, – я пытаюсь скрыть от нее все сразу: легкое покраснение, задыхание, отвердение.

Она читает отрывок из своей прозы. Прозу эту я видел, и проза эта ужасна. И не проза, а так… Вывалившаяся из трусиков прокладка.

Я ей это сказал. Но она не поверила. Она хочет от меня предисловие к книге. Ванька (Дарование) ее бы трахнул за предисловие, я бы ей и так написал, но от бутылки бы не отказался. Можно и конфет на закуску (по виду деньги у нее есть). Но она предисловие уже не просит. Наверное, решила, что если я поругал ее прозу, то и писать не буду. Это напрасно. Как раз от такого цинизма и глумления над идеалами и принципами у меня шерсть трещит от удовольствия. Что, предисловие – это важно? Книга – это существенно? Литература – вся наша цель и стремление? На имя, репутацию наплевать. Ну и что, что перед тупым графоманским текстом будут стоять несколько слов за моей подписью. Кто-то умрет от этого? Или, может, кто-то родится? Ерунда, блеф, глупости. За время своей службы по правую сторону от главредакторского стола я написал пару десятков предисловий к разным авторам, сборникам, антологиям. Половину от имени шефа. При этом я убежден, что в нашем регионе нет ни литературы, ни литераторов. Ну и хули теперь выебываться? Нету и нету. Пиши, тебе что, жалко, что ли? Может, подарят чего. Или денег дадут. Но редко дарили. И денег тоже не было.

А какое глубокое трудное – истинное искусство написать пару качественных страниц о полной чуши, ничего не похвалив при этом и не поругав, в грязь не ударив и не обидев автора: ведь автору, кроме твоей фамилии под предисловием ничего и не надобно! Сообщаешь лишь свои жизненные наблюдения, часто и не связанные напрямую с предваряемым текстом, желаешь удачи, творческого роста, ставишь дату, расписываешься… Истинный знаток оценит такую игру, а над книжкой дурачка посмеется.

Начитавшись вдосталь, писательница-блондинка возвращается к Блоку. Потом говорит, что обязательно позовет на тусовку с участием самых наикрутейших людишек (ни секунды не верю: не знает она никого, а если б и знала, не позвала бы. – Зови, зови, – подыгрываю ей отстраненно.

Юбки на ней практически нет, аромат – кружатся обе мои и без того нестойкие головы – рот периодически застывает в немом, соблазнительном и многофункциональном овале. Но что мне с ней делать? Куда мне ее девать? Зачем мне она, да и я ей? Если б она еще хорошо писала (ебаное редакторство: скоро будет только на «клаву» стоять или на ручку шариковую).

И вполне справедливо чувствуя себя предателем, гомосеком, извращенцем, я прячу глаза, сворачиваю разговор и избавляюсь от нее за считанные минуты.