Мой маленький Советский Союз - Наталья Гвелесиани Страница 6

Притаившись на втором этаже, мы посмеивались над стариком-лифтером, который, обнаружив пропажу, долго бродил по двору, заглядывая во все углы, хотя ему и трудно было наклоняться из-за негнущейся от радикулита спины. Иногда он останавливался и недоуменно прислушивался к самому себе, а мы, перебрасывая палочку друг другу, делали вид, что фехтуем с ним на расстоянии.

Но стрелки часов уже перевалили за полдень, и дуть в школу надо было на всех парусах.

– Возьми, пожалуйста, палочку и мячик к себе, а то нам нельзя – Аэлита сразу насторожится, начнет расспрашивать, откуда они у нас, – неожиданно ласково сказала Аппатима, улыбаясь краями губ.

– Не проблема, – сказала я, небрежно завернула трофеи в свою красную кофту и унесла домой.

Мы твердо верили, что по крайней мере до нашего возвращения из школы Сильвии обеспечен сытный (мы оставили ей еду) и уютный угол в нашем гостеприимном доме.

3

В довершение к удачам так счастливо проходившего дня мамы дома не оказалось. Наверное, засиделась у соседки.

Спрятав мяч и палочку в картонный ящик под письменным столом, где хранились коллекция открыток и наклейки от спичечных коробков, я наскоро переоделась и, подхватив с тарелки бутерброд с маслом и сыром, который сжевала, пока спускалась по лестнице, понеслась в школу.

Как только за поворотом показалось синее и строгое, как форма милиционера, четырехэтажное, похожее на коробку здание, к которому спешили одинаково одетые дети, я резко перешла на шаг и остаток пути прошла напряженной, угловатой походкой, сутулясь, но при этом широко размахивая свободной от портфеля рукой.

Наш класс находился на втором этаже, прямо у лестницы, напротив женского туалета, рядом с залом, где проходили уроки пения. Я прошла к последней парте в первом от двери ряду, села и погрузилась в молчание.

Лицо у меня было непроницаемое, взгляд хмурый, и почему-то накатила усталость, хотя за несколько минут до того я была еще вполне себе бодра и весела.

Вокруг было шумно: мои одноклассники обменивались знаками внимания, периодически подкрепляя их тумаками и подзатыльниками. Кто-то бегал, кто-то ходил, кто-то сидел и вопил… Летали портфели, пеналы, губка для доски. Но все это, существовавшее словно за тонким, невидимым стеклом, нисколько не трогало меня. Привычная суетня напоминала чем-то жизнь волнистых попугайчиков, выставленных на продажу в клетке зоомагазина: беспечных и неугомонных, скачущих с жердочки на жердочку, на все лады голосящих.

– Сделала русский? Дай списать! – сказал Деточкин, мой сосед по парте, ткнув меня в бок локтем – так, чтобы не было больно, но и чтобы по рассеянности не забыла: в случае чего может быть и больнее.

Вообще-то, соседа звали не Деточкин, а Алик Данилов, и он был, к моему счастью, персонаж достаточно миролюбивый, относительно независимый от влияния компаний и не вмешивающийся в свары и драки. Его посадили со мной за одну парту еще в нулевом классе – в те годы в Грузии существовали нулевые классы, с которых начиналось обучение. Потом следовали первый, второй и третий класс. В четвертом начальная школа заканчивалась, и мы, покинув класс на втором этаже, должны были кочевать из кабинета в кабинет к разными педагогам, ведущим разные предметы. Таким образом, десятилетка на самом деле была одиннадцатилеткой.

Деточкиным своего соседа по парте прозвала я – в честь главного героя рязановской комедии «Берегись автомобиля». У Алика был такой же, как в кино, большой черный пузатый портфель и такие же волосы соломенного цвета, а глаза – какие-то васильковые. Правда, с Юрием Деточкиным хотелось дружить, а с Аликом – нет.

Говоря по правде, прозвище ему льстило, и он был не против называться Деточкиным. Но только на основе молчаливого уговора – никто больше, кроме нас двоих, о прозвище знать не должен. А я уговоры обычно не нарушала.

Без лишних слов я выложила перед Даниловым тетрадь по русскому языку, а он отдал мне свою тетрадь по математике. И мы заскрипели перьями автоматических чернильных ручек, от которых у меня все время были пятна на пальцах.

Прозвенел звонок, но в классе ничего не изменилось. Разве что вбежали бесцельно слонявшиеся до этого в коридоре лица и решительно протопала к парте, стуча каблуками больших, не по ноге, туфель, Аппатима.

Когда появилась Зоя Михайловна, наша первая и единственная пока учительница, не считая учителей физкультуры и пения, гул стих. Начался урок чтения, и тонкое стекло между мною и классом растаяло в лучах исходящей от нее простоты. Зоя Михайловна была высокой, стройной женщиной лет сорока семи; у нее были мягкие васильковые глаза и красиво уложенные сзади густые белокурые волосы. Не властная и немногословная, она была авторитетом для нас. В ее присутствии все быстро приходило в лад, а сама она благодаря безупречному вкусу и какой-то природной чуткости оставалась за гранью придирчивости.

Уроки чтения всегда проходили в тонкой поэтической атмосфере, которая так завораживала меня, что слова для ответов с места вылетали сами собой, и в журнале напротив моей фамилии всегда стояли пятерки с четверками.

Но сдержанно-одобрительная улыбка Зои Михайловны, с которой она заносила отметки в мой дневник, всегда порождала у меня робость. Я вжималась в парту и потом изо всех сил старалась ни в чем ни себя, ни ее не подвести, не уронить этого навеянного неведомо каким ветром доверия.

В тот день Зоя Михайловна певуче рассказывала стихами Есенина и зарисовками Пришвина и Бунина о золотой осени, и я никак не могла выплыть из тонкой дымки в конце урока, оставаясь где-то внутри с поэтами и писателями. А класс, напротив, моментально высыпал вместе со звонком наружу. У всех душа нараспашку, все смеялись и шутили, тогда как я оставалась серьезной.

И опять пролегла невидимая грань между мною и классом – такая, должно быть, бывает в цирке, когда по случайности между веселыми, эксцентричными людьми окажется какой-нибудь профессор.

А ведь только что все мы, затаив дыхание, слушали Зою Михайловну, и я была едина с классом!

Вздохнув, я погрузилась для виду в учебник. Между бровями пролегла складка, лицо суровое и напряженное, взгляд опущен.

Я решила не выходить на перемену. Сидела и просматривала рассеянно случайно подвернувшийся под руку учебник, который оказался учебником математики, а в математике я ровно ничего не смыслила.

Но большинство, наверное, полагали, что я действительно готовлюсь к предстоящему уроку. И опасались нарушить личное пространство столь занятого человека.

Не нарушала его и Аппатима – и не только в тот день.

Хотя у нее, как и у меня, друзей в классе не было, мы с ней отчего-то не смотрели друг на друга, когда приходили в школу. Трудно было заподозрить в нас двух подруг.

Аппатима сидела в том же ряду, что и я, но на две парты впереди, так как она была пониже ростом. Она тоже осталась в классе. Навалилась всей грудью на парту, почти легла на нее, и быстро списывала левой рукой домашнее задание из чьей-то тетрадь. Аппатима была левшой, и тетрадь свою всегда держала чуть ли не вертикально, что вызывало у ребят неизменную иронию, за которую они могли схлопотать от стремительно сорвавшейся с места Аппатимы ощутимую оплеуху.