Мой маленький Советский Союз - Наталья Гвелесиани Страница 7

Дописав, Аппатима ткнула кулаком в спину сидевшего впереди Колю Гладушко, чтобы передать ему тетрадь с задачками по математике, из которой все безбожно сдували. Коля обернулся, бросил на меня, корпевшую над учебником, взгляд и довольно громко произнес:

– А ты уверена, что решение правильное? Давай на всякий случай сверим ответы у твоей подруги.

– У какой подруги?

– Да у Марии.

– А она мне не подруга. И вообще, нашел у кого спрашивать, много она знает!

Приподнявшись над партой, Аппатима склонилась над ухом Коли и что-то горячо зашептала, после чего тот, снова стрельнув в мою сторону озорным карим глазом, коротко хохотнул.

Стекло, через которое я смотрела на класс, совсем затуманилось, и стало тихо, как в аквариуме.

За весь школьный день мы с Аппатимой больше и взгляда не бросили друг на друга.

Прозвенел звонок с последнего урока, я уныло дождалась, когда рассосется пробка из торопящихся выбежать одноклассников, и вышла последней.

Ощущение аквариума немного отпустило. Я шла все быстрее и быстрее, но легче не стало – обида и злость, просачиваясь наружу, все больше захлестывали меня. С какого-то места – кажется, когда я ощутила спиной, что здание школы скрылось за поворотом, – я не выдержала и перешла на бег.

Мне нужно было поскорее добежать до лифта, чтобы, выпустив Сильвию, прогнать ее.

Почему-то мне позарез захотелось прогнать черную собаку из нашего двора. Будто она повязала нас с Аппатимой какой-то нехорошей тайной.

Помню, что в этот момент у меня возникло смутное подозрение, что во мне словно два человека. Один из них, бодрый и бойкий, выходит из дому, добегает до поворота в школу, а дальше передает эстафету другому: своей почти что противоположности. И этот другой персонаж – тоже я. Но какая из них я настоящая, понять было невозможно даже мне. Так что чего уж тут пенять на Аппатиму, которая совершенно искренне не воспринимала персонаж номер два, не понимая его. Ведь она привыкла во дворе, где мы проводили большую часть дня, к персонажу номер один. И отчего бы ей не сказать всенародно с чистой совестью, что она не дружит со вторым персонажем, тем, что в школе?

Однако я отогнала от себя эту мысль ввиду невозможности остаться один на один с собственным, так сказать, двуличием – по причине неспособности в нем разобраться.

«Не могу. Пока не могу… После пойму. Когда вырасту!» – шепнул кто-то третий, далекий и неведомый.

И я пуще прежнего заспешила к дому, лелея зреющую на ходу месть.

Но в лифте, который уже исправно работал, несмотря на украденную нами вещицу, Сильвии не оказалось. В нем не было даже ее следов в виде подстилки и миски.

Мне стало совсем уж грустно. Захотелось снова увидеть эту до странности болезненную собаку, прижать ее к себе и не отпускать, сидеть рядом с ней до заката солнца. А может, и до восхода. Сидеть всю жизнь и не ходить больше в школу, да и дома не появляться. Просто ездить в лифте. А еду будет приносить Аппатима. Или лучше лифтер.

А лифтер между тем, как оказалось, уже разыскивал меня.

Мать с порога объявила делано-невозмутимым тоном:

– Приходил лифтер.

– Ну и что? – ответила я тем же тоном.

Пройдя в залу, я покосилась на коробку с моими коллекциями, куда сунула злополучную палочку, – коробка по-прежнему стояла под столом, задвинутая к самой стенке.

– Как это что? Вы испортили лифт. Притащили какую-то собаку да еще и изгадили его. То есть собака изгадила, я извиняюсь, говном. А мне и твоего говна хватает! Я кручусь как белка в колесе одна. Твой отец мне не помогает… Мало мне было еще с утра позора за ту комедию, которую ты устроила на площадке.

– Какую комедию?

– А то ты не понимаешь!.. Вот подожди, приедет отец – я ему все расскажу… Про твою испорченность.

– Нет, я не понимаю. Не понимаю!.. А вообще-то, это дело у нас в семье привычное – не понимать.

– И кстати, ответь мне, пожалуйста, зачем ты пошла к тете Наде за вторым пирожком? Тебя что, дома не кормят? У этой змеи вообще ничего не надо было брать.

– А это уже… Вот дрянь… эта твоя тетя Вера. Успела наябедничать!.. А ты… ты скоро со всем домом переругаешься. Скажи, много ли кого в подъезде осталось, с кем ты здороваешься?

– Сплетники они все и подхалимы. И подлецы. С кем тут здороваться. Эта Надя встретила меня на лестнице и говорит со своей ядовитой улыбочкой: «Ах, вашей девочке так понравился мой пирожок, что она ушла, а потом вернулась и попросила второй. Большая она уже у вас». Да уж, как в воду глядела – чересчур большая, оно и видно.

– А зачем же ты до сих пор общалась с тетей Надей, если тебе так не нравится ее улыбка?

– А зачем ты общаешься с Аппатимой? Ведь она тебе не нравится! Не так ли?

Выпалив это, мать осеклась, увидев, как внезапно побледнело мое лицо. Видимо, пытаясь что-то понять, она выдержала паузу, но хватило ее ненадолго, и она закончила своим коронным язвительным тоном:

– Ведь она тебя унижает! Что за дружба такая странная, никак не пойму.

Я сжала кулаки, чтобы не дать выход нахлынувшей ярости. Сейчас как выкрикну в лицо матери какие-нибудь жуткие ругательства – так уже бывало не раз. А может быть, и разобью что-нибудь. И потом уйду, хлопнув дверью, во двор.

Но мать вовремя метнулась на кухню снимать с плиты чадящую сковороду. И уже оттуда донеслось привычное: «И зачем я тебя родила?» Хоть бы пластинку сменила, что ли.

– И кстати, верните лифтеру инструмент, который вы сперли. Пока он не обратился в милицию… И поживей!

Тот, кто видел картину Сальвадора Дали про сон за секунду до пробуждения, ну, ту, где в ухо спящему человеку жужжат, рычат и трубят пчела, тигр и слон, поймут состояние, в каком я выудила из коробки палочку лифтера. С омерзением бросив ее на пол, как змею, я выскочила на лестницу.

– Сама неси! – крикнула напоследок.

Не помню, сколько прошло часов, прежде чем я встретилась с Аппатимой.

Кажется, было уже десять. В освещенном фонарями сумраке курсировали редкие прохожие. Звуки их шагов по неровному, присыпанному гравием асфальту казались скрипом и шелестом теней. Шаги заглушал торжественный голос диктора Центрального телевидения: у кого-то было открыто окно, и хозяева квартиры, включив телевизор на полную катушку, слушали программу «Время». В углу площадки прильнули друг к другу сжавшимися тенями старшеклассник и старшеклассница; они приходили сюда каждый вечер.

Да и я сама, наверное, была похожа на призрак, а Мурзик, услужливо следующий рядом со мной, нога к ноге, вероятно, думал, что я проглотила черную собаку и теперь та поселилась у меня внутри.

В продолжение этого вечера, который явно не задался, я совершила много славных дел: доставала из развороченных нор больших зеленых ящериц и играла с ними, а Мурзик лежал рядом и грустно поглядывал исподлобья, переводя время от времени слезящийся взор на заходящее солнце; отпускала ящериц, оторвав у них на память хвосты – на их память; забрасывала хвосты в камыши и открытые окна квартир на первом этаже. Потом я переместилась к роскошному саду, который вырастил позади соседнего дома офицер запаса, про которого говорили, что он куркуль. Я не знала значения слова «куркуль», но огражденный высоким железным забором с колючей проволокой поверху громадный кусок земли с аккуратно подрезанными яблонями, айвовыми и инжировыми деревьями, с выложенным голубым кафелем круглым бассейном в центре и росшей около него пальмой с трепетно-изысканными ветвями-опахалами казался среди прочих небрежно огороженных участков каким-то заморским, а следовательно, чужеродным, оправдывающим те укоризненные интонации, с которыми произносилось слово «куркуль». Воспользовавшись сумерками, я прошлась по саду куркуля, как татаро-монгольское нашествие: открутила от забора, чтобы перелезть через него, не только часть проволоки, но и виноградную лозу, повыбивала ногой все подпорки из-под каких-то неизвестных растений. Заодно зачем-то вытряхнула вместе с землей из цветочного горшка фикус и бросила его в бассейн, а после принялась ожесточенно срывать крошечные зеленые яблоки и кидать их через забор к лапам молчащего в темноте Мурзика.