Прозрачные леса под Люксембургом - Сергей Говорухин Страница 60

Хорошо бы пройти маршрут бескровно, выйти к заданному квадрату, дать координаты и (пропади они пропадом, эти ордена, – чаще всего их дают посмертно) остаться всего лишь наблюдателем чужой работы.

Но война есть война. И то, чего сегодня не сделаешь ты, завтра может обернуться гибелью других. А у них, как и у тебя, одна жизнь, и так хочется прожить эту жизнь вдалеке от войны, так хочется уцелеть…

И пока совершенно неясно, насколько точно отстреляются неуправляемыми снарядами «борты», по квадрату ли, имея весьма приблизительные, не пристрелянные ориентиры, отработает дальнобойная артиллерия, да и само понятие «господствующие высоты» носит в районе Камсурга не более чем условное название.

И какой фактор внезапности ни используй, какую огневую мощь ни привлекай, – все-таки триста человек – не тридцать, и одному богу ведомо, чем все это может закончиться.

Это понимали и десантники Истратова, и те, кто провожал их. И потому на зарывшейся в землю заставе, где ночевала группа, в тесных и темных ее блиндажах было непривычно тихо и скорбно в этот последний перед выходом вечер.

И хотя был у начальника заставы день рождения, стояла на снарядных ящиках водка, сидела в блиндаже фельдшер Катя Рябова – красивая высокая гимнастка в тонкой, вызывающе изысканной для войны оправе, что-то напевал под гитару лейтенант Балабанов, – все это было как-то странно и неуместно сегодня.

Десантники почти не пили. Они уже были в завтрашнем дне, и этот день, храня и спасая их, заставлял еще раз чистить и проверять оружие, спаривать изолентой автоматные рожки, подгонять снаряжение, меняя тяжелые банки консервов на патроны и гранаты к подствольным гранатометам.

Движения и жесты солдат были точны, практически машинальны, но в них уже чувствовалась та усталость и обреченность, отличающая людей, уходящих в далекий, неизвестный и, быть может, последний путь.

Всех, находящихся в этот час в блиндаже, свели одни дороги войны. Но если судьба остающихся на заставе была более-менее ясна, то судьба десантно-штурмовой группы была настолько неопределенной, что по законам войны было страшнее самой предсказуемой определенности.

Каждый боец заставы готов был поменяться местами с любым из десантников, но там, «наверху», все было десятки раз спланировано и утверждено, и потому уходили именно эти тридцать, и никто не имел права заменить их…

Левашов проснулся от ощущения свободного полета.

Он, конечно, никуда не летел – лежал, выпростав руки из-под одеяла, небритый, неухоженный…

Он вспомнил: у Платонова в одном из рассказов была Маша – дочь пространщика. Пространщик – это профессия?

Он, Левашов пространщик по состоянию души. Иногда у него складывалось ощущение, что это и не жизнь вовсе, а лишь долгая изнурительная командировка, в которую его послали по ошибке, не сразу решились отозвать и в конце концов забыли о нем.

Он побродил по квартире, мучительно пытаясь перебороть похмелье. Достал из шкафа двубортный, вполне приличный еще костюм, свежую, на удивление выглаженную рубашку, итальянские, также имеющие безупречный вид ботинки и не мог не восхититься собой.

Было и длинное кашемировое пальто, и красивое, спокойных расцветок кашне – ему было в чем предстать перед Наташей и в этом оправдаться перед ней.

Он долго лежал в ванне, брился и все же выпил две рюмки водки, бесконечно презирая себя и одновременно приводя доводы в свою защиту.

Стало легко и свободно. Он знал: Наташа придет. А если не придет, то обязательно пройдет мимо памятника Пушкину, где теперь каждый день будет ждать ее Левашов.

Его не оставляло ощущение первой встречи, и если бы сейчас его спросили: «Есть ли у вас жена?» – он бы ответил: «Да, есть, ее зовут Наташа».

Он знал: они должны быть вместе. И это так же естественно, как и то, что судьба свела их в последнем вагоне метро.

Левашов ждал Наташу больше часа, окончательно промерз в своих легкомысленных ботиночках и, когда она неожиданно позвала его, не сразу поверил, что это Наташа.

Она была хороша, удивительно хороша, и все же ее красота была такой второстепенной по сравнению с бездной глубины и одиночества, в которую можно было падать всю жизнь.

«И эта женщина приходила сюда дважды, мерзла, ждала меня, скотину…»

– Я не хотела заставлять вас ждать, – сказала Наташа, – так вышло.

– Вы можете сейчас уйти и прийти, когда вам вздумается. Я буду стоять на этом месте. – Он протянул Наташе цветы. – Простите меня, Наташа.

– Я почему-то не сержусь на вас. Шла сюда и думала: вот сейчас увижу его, скажу все, что о нем думаю, повернусь и уйду. А увидела вас – и поняла, что мне ничего не хочется говорить, и уходить не хочется…

– Не уходите, – Левашов смотрел себе под ноги. – Я без вас пропаду.

– Пропадете… А вы правда воевали в Афганистане?

– Что?.. И это успел сказать… Я не воевал – был в командировке. В общей сложности два года.

– А орден?

– Какой орден? – Левашов поморщился. – Орден как орден. Черт бы его побрал…

Он отвернулся.

– Мне казалось, что я стала забывать вас, – она провела рукой по его лицу. – Плохо вам?

– Плохо.

– Здесь недалеко есть кафе. В нем я начинала работать посудомойкой. Там меня помнят и дадут нам коньяк, крабовые палочки под майонезом и удивительно вкусную печень с жареным луком. Вы любите жареный лук?

– Не очень. Знаете, Наташа… Может быть, мы поедем ко мне? Я утром сделал уборку… Если это, конечно, не противоречит вашим принципам…

– Не противоречит. Но вечером у меня… Вечером у меня представление и нужно быть в форме.

– Представление?

– Я работаю в ночном клубе.

– Стриптиз-девочкой? – непроизвольно, со злой усмешкой вырвалось у него.

– На подтанцовках у одной певички. Она выше ночных клубов не поднимается… Впрочем, как и я…

Левашову стало гадко. Да еще небо серое и безликое нависало над ними, как потолок малогабаритной квартиры.

– Представляете, – сказал он, – если бы сейчас журавли. Журавли над Москвой…

Она все поняла.

– Вас смутил род моих занятий. Я и не собиралась ничего скрывать. И убеждать, что моя работа заканчивается с последней пропетой песней… Я совсем иначе планировала свою жизнь, а она сложилась вот так, то есть никак…

Он и не знал о существовании этого кафе в центре Москвы. Кафе принадлежало союзу театральных деятелей, но, вопреки громкому названию, выглядело убого и пустынно.

– Наташка! – воскликнула одна из официанток.

– Галка! – обрадовалась Наташа. – Ну, как вы здесь?

– Что нам будет, ветеранам общепита, – мы любые времена переживем… Ты-то как? Все там же?