Здесь и сейчас - Лидия Ульянова Страница 76

Она замолчала, ушла в себя, как в раковину.

– А как умерла Марина? – спросила я, запнувшись на имени. Хотела сначала назвать ее мамой, но почувствовала, что не могу. Не имею права. Ведь моей матерью была совершенно другая женщина, и, отчего она умерла, мне ли не знать.

– Мама? – то ли уточнила, то ли поправила меня Надежда. – Она ездила на свидание в тюрьму и на обратном пути попала под машину. Это было перед самым Любкиным освобождением. Должно быть, была сильно расстроена, задумалась и шагнула на проезжую часть вне перехода. Водитель самосвала не успел затормозить.

– А Николай, ее муж? Где сейчас ваш отец, тоже умер?

Я снова не сказала «наш отец». Ваш.

– О, у него, я надеюсь, все хорошо, – грустно усмехнулась Надя. – Вернувшись в Египет, он нашел там дамочку из русских сотрудниц и по возвращении в Советский Союз прямо к ней переехал. Дамочка из русских при ближайшем рассмотрении оказалась из еврейских, и, когда мама погибла, наш вдовец официально оформил отношения, вместе с женой отправился на ПМЖ в Америку. Тогда как раз выпускали. Видишь, хоть кто-то в нашей семье сумел приобщиться к великой американской мечте.

Она снова покрутила тонкими пальцами пузатый бокал, поболтала содержимое, задумчиво наблюдая за плеском коньяка. В ее голосе отсутствовали какие бы то ни было интонации, никакой эмоциональной окраски, голая констатация. Она встала, подбросила дров в камин, кочергой поворошила угли.

– Странная штука жизнь, да? – заметила, сидя на корточках, спиной ко мне. – Именно папа, который всегда горой стоял за нашу родину, взял и соскочил. Он сначала звонил мне часто, потом реже, а теперь совсем редко.

Она внезапно коротко рассмеялась, вставая, и этот негромкий механический смех неприятно резанул мои уши.

– Но почему же этого не сделала ты? Ты же мечтала, ты для этого стала Верой?..

– Ты имеешь в виду Уолтера? Ну, для меня накрылся медным тазом наш завидный жених. Забыла, я же, в отличие от тебя, по-английски еле-еле два слова могла связать? Как раз Уолтер представлял для меня реальную опасность.

– Ох, и как же ты выкрутилась?

– Пришлось сослаться на душевное потрясение, сильный стресс, вызванный смертью сестры и семейными проблемами, невозможность оставить маму одну. Я с ним даже по телефону отказалась разговаривать, мама сама с ним объяснялась, передала мой отказ, просила не приезжать. Я, кстати, и с музыкой разделалась раз и навсегда тем же способом – сказала, что не могу себя заставить сесть за пианино, даже инструмент продала. – Надя внезапно оживилась, словно припомнила что-то особенное. – Да, кстати, тебе же тогда звонил Давид, просил встретиться и поговорить. Думаю, он хотел вернуть ваши отношения.

Мне казалось, что я полностью владею собой, что я, наконец, заставила себя отделиться от Веры, научилась смотреть со стороны. Но известие о Давиде, о том, что он не бросил тогда меня – или Веру? – наполнило радостью сердце. Словно с моей нынешней, настоящей души упал массивный груз, словно я – именно теперешняя я! – прочувствовала внезапно собственную женскую неотразимость.

– Представляешь, он просит прощения, уговаривает приехать, а я банально посылаю его к черту. – Мне показалось, что это какое-то нездоровое оживление. – Я, влюбленная в твоего Давидика как кошка, готовая от ревности выцарапать тебе глаза, спокойно так высылаю его подальше и кладу трубку. Он ведь художник, он бы моментально заметил подмену. А по телефону, удивительное дело, не заметил, голос твой от моего не отличил. Должно быть, для этого нужно было быть композитором, да?

Вот так. Хотела получить все, все и потеряла. Ради чего же тогда было огород городить, чужую жизнь на себя примерять?

– Хочешь спросить, зачем я выдала себя за Веру? – Надя прочитала молчаливый вопрос по моему лицу. – Тогда мне казалось, что так будет для меня лучше…

Невнятное объяснение. Неужели мне придется им довольствоваться?

Надежда взяла чашечку тонкого фарфора, сделала маленький глоток и поморщилась – что может быть хуже остывшего кофе? Она встала, неспешно прошла к окну вдоль книжных шкафов, по дороге бережно касаясь пальцами стекол, хранивших старые подписные издания так же надежно, как и она хранила семейные тайны. Она отодвинула занавеску, выглянула на улицу – там не обнаружилось ничего интересного. Или она просто собиралась с духом? Моей прежней сестре Надьке никогда не требовалось время, чтобы собраться с духом, она ныряла в жизнь, словно в омут.

– Я тогда попала в очень неприятную историю. – Надо думать, она решилась на разговор, потому что обернулась от окна ко мне. – Ты наверняка ничего не слышала о Михаиле Монастырском? Ну да, откуда тебе в своей Германии. Да это и неважно, тогда он был просто Моней. Моня сколотил команду, и мы занимались тем, что подделывали Фаберже. То есть мы не делали копий с авторских работ, нет, мы делали собственные и выдавали их за неизвестные произведения знаменитого ювелирного дома. Я, например, рисовала и лепила из воска. Моня доставал дореволюционное золото, серебро и камни – они ведь отличались от современных. Знаешь, замечательные были работы, мне за них до сих пор не стыдно. Мы их клеймили настоящими клеймами, которые тоже где-то раздобыл Моня, и сбывали за очень солидные деньги. Я была у них бессловесной пигалицей, но и мне хорошо платили, так что про других говорить? Нашего Фаберже, представляешь, даже музеи покупали, мы все экспертизы на ура проходили. Но и на нас, умных, нашелся еще больший умник. Один раз на таможне какой-то вундеркинд заметил, что изделие наше выдается за работу мастера Перхина, который в России работал, а клеймо стоит такое, какие только в Польше ставили. Представляешь, таможенник все научные экспертизы переплюнул! И пошло-поехало. Завели уголовное дело. Моня, чтобы малой кровью отделаться, должен был кого-то из своих сдать, ну я была первой в списке, как самая молодая и дурная. Вот тут я и испугалась по-настоящему.

– Но это же в самом деле противозаконно, – возразила я.

– Да какая разница! Это меня мало интересовало. Поперву элементарно хотелось денег, чтобы не считать копейки, как то постоянно в семье происходило. А потом денег стало достаточно, а потом их стало даже много. Так много, что невозможно было никому признаться – откуда у восемнадцатилетней необразованной девчонки такие заработки? Даже дома не могла похвастаться, Кира и так подозревала, что я занимаюсь чем-то нехорошим. А после, когда закрутилось уголовное дело, мне нестерпима была мысль, что я окажусь за решеткой. Повторяю, мы же все дома думали, что наша мама никогда не простит, если с нами что-то подобное случится, отречется раз и навсегда. Как мне тогда страшно было! Еще бы, позор семьи. Я же не знала, что она в трудную минуту все возможное для собственного ребенка сделает. Как для Любомира сделала, несмотря на то что он ее родную дочь застрелил. Я подумала, что Вере уже все равно, а я еще для себя могу что-то поправить.

– Но это ведь ужасно!

– Конечно, ужасно. – Надежда по-своему поняла мои слова. – Думаешь, просто было перестроиться? Это мне только казалось, что все будет легко, и никто ничего не заметит. Я почти все заработанные у Мони деньги потратила на то, чтобы превратиться в тебя.