Хороший отец - Ной Хоули Страница 48

Он купил блокнот и стал кое-что записывать: памятки, наблюдения, идеи. Раньше он никогда не чувствовал, что его мысли достойны записи. Они казались такими обыкновенными. Примитивными. Предсказуемые, приземленные размышления американского подростка. А теперь он ощутил вдохновение. Что-то важное происходило в его сознании, проплывало мимо, только руку протяни. Каждое записанное слово представлялось лопатой земли из ямы, где зарыто сокровище. Он откопал из-под черной земли многое: связи, теоремы, медленно проступавшую карту мира. Среди других полуночных открытий было имя. Оно явилось к нему однажды утром: анаграмма собственного и чужого имени. Картер Аллен Кэш – Carter Allen Cash. Он разглядывал эти три слова с жирными полумесяцами «С». Ему нравилось, что инициалы первых двух совпадали с двумя первыми буквами в последнем: Carter Allen CAsh. Но чье это имя? Какого-нибудь будущего знакомого? Человека, которого он должен отыскать? А потом ему однажды открылось – это его собственное имя. Имя, которое ему предназначалось.

Он так и назвался девушке, когда решился снова заговорить с ней. Натали. Она была в белых брючках и голубой футболке. Студиозы из его дома уверяли, что белые штаны – примета, что девушке нравиться давать в зад, но Дэниел не мог представить, чтобы этой девушке нравилась такая пошлость. По правде сказать, стоило об этом подумать, у него кругом шла голова. Ему почти не верилось, что у нее сзади есть дырка. Натали представлялась ему куклой Барби – гладкой, загорелой, лишенной животных отверстий – между ногами только маленькая бороздка, оставленная отливочной формой.

Второй раз он подошел, когда она ставила книги на полки. На этот раз Дэниел записал, что будет говорить, – набросал на обложке блокнота, который держал в руке. В тот день на ней были босоножки. Он заметил безупречный загар пальцев ног и их одинаковую длину, словно каждый пальчик отливали в той же форме.

– Простите, – заговорил он, – где у вас русские?

Это прозвучало неправильно. Он подсмотрел в блокнот. Перепутал слова.

– Романисты, – поправила она. – Русские романисты.

Он замечал, что Натали любит перекусывать в обществе иностранных классиков – Пушкина, Толстого, Солженицына. Ее несколько раз в день будто притягивало к этим полкам, и она трогала корешки, словно на счастье.

Она улыбнулась ему, и рот у него снова наполнился слюной.

– Вы ищете что-то конкретное? – спросила она.

– Достоевского, – ответил он. – «Записки из подполья». И еще Гоголя.

Он видел, что это… не то чтобы произвело впечатление, но заинтриговало ее. Он был недурен собой, с открытым лицом и телом, закаленным месяцами работы под открытым небом. В то же время он нес на себе печать интеллектуальности Восточного побережья и свободомыслия Западного. Одним словом, заманчив.

– Это для курса? – спросила она.

– Нет, – ответил он, – для меня самого.

Она пожевала губу. Одно из движений, которые начинались с бессознательного, а превращались, потому что были ее движениями, в рекламу.

– Идемте со мной, – сказала она и повела его вдоль стеллажей.

У него теснило в груди и было некуда девать руки. Пальцы норовили сжаться в кулаки. Ее походка в этих белых брючках была, скажем прямо, чудом. Ночью, когда не транслировались матчи, студенты крутили порно. Видеотеку они устроили в туалете, коробки громоздились на высоте груди. Кто-то говорил ему, что все это копилось с восьмидесятых годов, каждое поколение добавляло новую классику. Вдоль стен выстраивались названия, и, сидя на горшке, можно было прочитать: «Рассказы бобра», «Любитель грудей», «Задний привод XII». Лежа в постели с библиотечной книгой, Дэниель слышал за стеной стоны насилуемых женщин.

«Белые штаны», – думал он сейчас. Белые штаны. Зачем ему это сказали? Теперь он только об этом и думал – прекрасная невинная девушка и студиозы, желающие содомского соития с ней.

– «Записки из подполья», – сказала она, остановившись перед потертыми томами в твердых переплетах. Вытащила с полки книгу и вручила ему. – Гоголь в следующем ряду.

Он видел, что поделиться с ним книгами – для нее волнующее событие. Она любила свою работу за возможность открывать другим миры, которые так много значили для нее.

Он увидел на обложке бородатого молодого человека в строгом костюме, но растрепанного, со взглядом помешанного. Обычно он не читал подобные книги, они казались старыми, устаревшими, ненужными. Он почувствовал на себе ее выжидательный взгляд. Не зная, что еще сказать, наугад открыл том и стал читать вслух: «Сам себе приключения выдумывал и жизнь сочинял, чтобы хоть как-нибудь да пожить… Другой раз влюбиться насильно захотел, даже два раза. Страдал ведь, господа, уверяю вас. В глубине-то души не верится, что страдаешь, насмешка шевелится…»

– Один из первых психологических романов, – пояснила она. – Одна из первых книг, где автор старался понять, что думают люди, а не просто что они делают.

Он положил книгу поверх блокнота, показывая, что берет.

– Мне бы это пригодилось, – сказал он. – Понять бы, почему люди делают то, что делают.

– А под людьми вы подразумеваете девушек, да? – усмехнулась она.

Он понимал, что надо рассмеяться, но тяжесть минуты и ее важность для будущего не давала раскрыть рта. Он только спросил:

– Гоголь тоже об этом? О человеческой душе?

– Нет, – возразила она, – он, скорее, сатирик.

– Вы так много о них знаете, – удивился он.

– У меня степень по литературе, – объяснила девушка. – Русские мне нравятся больше всех. Они страстные.

У него в голове мелькнула мысль, что бы сейчас ответил студент: «Ручаюсь, вы тоже», или: «Ну, если вам по нраву страсти…» Но это пахло фальшивкой. Так разговаривают в кино. Так много минут в его жизни казались фальшивыми, что он гадал, не превратился ли мир из реальности в репетицию киноэпизодов – «приятное закомство», «наперегонки со временем», «главная битва». И вести себя приходилось согласно замыслу сценариста, а не говорить то, что думаешь. Он был уверен, что русские у Достоевского живут по-другому, как и англичане времен Диккенса. Когда это началось? Пожалуй, в пятидесятых. Все подражали Хамфри Богарту или Гэри Куперу. Настоящие люди вдохновлялись фальшивками.

За шесть дней до того он зашел в оружейный магазин на улице Южного Конгресса. У него зудели и подрагивали кончики пальцев. Когда он вошел, звякнул колокольчик, просвет солнечного света в дверях превратил внутренность магазина в темную пещеру. Звон колокольчика вызвал в нем какое-то предвкушение. Глаза не сразу привыкли к полутьме и различили в формах на стенах винтовки, охотничьи ружья. За прилавком стояли бородатый мужчина и женщина средних лет. За их спинами висели поблекшие бумажные мишени. На стекле прилавка перед бородачом лежал сэндвич из булочки в форме субмарины – обертка развернулась бумажной звездой, крошки рассыпались по витрине. Женщина смотрела какую-то мелодраму по маленькому черно-белому телевизору.