Лапти сталинизма. Политическое сознание крестьянства Русского Севера в 1930-е годы - Николай Кедров Страница 23

Еще одним важным мотивом неприятия крестьянством коллективизации была практика деятельности недавно созданных коллективных хозяйств Севера. В деревнях постоянно говорили о бесхозяйственности в колхозах, организованных, по мнению жителей, «местными лодырями», о падеже скота, отсутствии скотных дворов, кормов и инвентаря, о невозможности прокормить семью на колхозные заработки. Эта тема в политическом дискурсе крестьянства перекликается с отмеченными выше мотивами экономической разрухи, однако важным представляется отметить, что помимо бесхозяйственности крестьянам, по-видимому, претил в какой-то мере сам способ колхозной активности, в частности постоянные колхозные собрания. В ряде случаев были зафиксированы призывы игнорировать колхозные собрания, поскольку все вопросы все равно решаются без участия крестьян [167]. На территории Шуйского района собрания называли ругательным словом «блядка» [168]. В деревне Будринской Устьянского района даже существовала поговорка-присказка: «Умный бедняк на печке лежит, а дурак бедняк по два вечера на собрании сидит» [169]. Тема «отдыха на печи» как противопоставления колхозной активности присутствует и в ряде других документов. Она, видимо, имела достаточно широкое хождение в повседневной жизни селян Русского Севера. Так, единоличник Буракин, посмеиваясь над работающими над устройством скотных дворов колхозниками, как-то сказал им: «Вот вы вступили в колхоз и мерзнете на морозе, а я не в колхозе и лежу на печке» [170]. Крестьянин Лешуконского района П. А. Тенев писал в письме к своему сыну: «Ты велишь идти в коммуну, но я не пойду, пока хочу на своей печи лежать» [171]. Об этом же говорится и в частушке, бытовавшей на территории Каргопольского района: «Хорошо тому живется, / Кто записан в бедноту. / Хлеба на печь доставляют, / Как ленивому коту» [172]. Похоже, что именно русская печка, как в широко известной сказке про Емелю, на рубеже 1920-х — 1930-х годов стала символом крестьянской свободы в северной деревне.

Наконец, еще одной формой неприятия коллективизации стали слухи о приближающейся войне и неустойчивости советской власти. ТТТ. Фицпатрик высказала предположение, что эти слухи «возникали в результате чтения и толкования крестьянами советских газет» [173]. Догадка известной американской исследовательницы верна с тем лишь уточнением, что информацию об угрозе войны крестьяне могли почерпнуть не только из прессы, но и из уст агитатора или приезжающих в деревню горожан. Действительно, дошедшие до нас политические сводки наполнены всевозможными слухами о неизбежности падения советской власти. В отдельных случаях об этом говорилось уже как о произошедшем событии. Иногда возможные причины будущего краха советской власти в деревенской молве не указывались, но чаще в качестве таковых называлась приближающаяся война с капиталистическими государствами. (В одном из случаев причиной падения большевиков названа деятельность Керенского.) В ходе ожидаемых событий (иногда называемых Варфоломеевской ночью) всех коммунистов и колхозников должны были или перевешать или отправить на Соловки [174]. Действительно, в этой кальке деревенских слухов легко угадываются контуры агитпроповских материалов о сплочении капиталистических государств против СССР и росте военной опасности, только представленные озлобленными крестьянами в желаемом ими свете.

В церковных кругах, помимо предположений о непрочности советской власти, бытовали также эсхатологические представления о конце света и приходе Антихриста. Имелось и еще одно обстоятельство ментального порядка, превращающее «церковников» в непримиримых противников коллективизации, это нередко возникавшее противопоставление колхозников членам общины верующих. Вступившим в колхоз крестьянам могли отказать в исполнении обрядов, им приписывали некие демонические черты внешности. Так, монашка Буракина говорила про колхозников: «У них наросла собачья шерсть, значит общаться с ними нельзя». Иногда могли демонстрировать отсутствие всякого уважения по отношению к колхозникам, как это сделали воинственно настроенные женщины в Никольском районе. Во время одного из собраний по коллективизации они задирали на себе платья с криками: «Вот вам спереди коммуна, сзади колхоз» [175]. Можно предположить, что в среде верующих нередко рождалась жесткая антитеза: человек (член общины верующих) versus колхозник. С этим связан бытовавший в Няндомском округе слух о том, что «коммунаров впоследствии будут клеймить, будут заставлять расписываться кровью» [176], который выглядит как своеобразное описание обряда перехода из демонического в человеческое состояние. Церковная среда порождала собственные, отличные от распространяемых пропагандой толкования происходящих событий. Конечно же, подобная демонизация членов коллективных хозяйств все же оставалась уделом избранных фанатиков, но несомненно, что это был еще один действенный повод, способный радикализовать ситуацию.