Фронда - Константин Кеворкян Страница 41

Номенклатура, опомнившись от страха первых послесталинских лет, стала лихорадочно разворовывать страну, забыв в азарте всякое приличие и даже осторожность. «Валютная выручка от нефтяного экспорта за два года пропала бесследно. Но нефть – это капля в море… Новые показания арестованных привели к самоубийству первых секретарей Рязанского, Кемеровского и Ростовского обкомов партии. Работники прокуратуры вытряхивают из личных сейфов, замурованных в стены особняков, пачки долларов, золотые слитки, россыпи алмазов, чековые книжки крупнейших банков мира, иностранные паспорта» (108). Начиналась ждущая своего беспристрастного исследователя эпоха накопления капитала при социализме. А вместе с тем и сложная политическая борьба за легализацию этих капиталов.

Цепь грандиозных побед СССР в космосе, научных прорывов, залеченные, наконец, фронтовые раны внушили власть имущим убежденность, что всё, в общем и целом, идет совершенно правильно. После снятия Хрущева нет оснований проектировать и осуществлять сколько-нибудь широкие и глубокие преобразования бытия и сознания страны. В дружеской беседе приемник неугомонного Никиты Л. Брежнев говорил своему премьеру А. Косыгину: «При Сталине люди боялись репрессий, при Хрущеве – реорганизаций и перестановок… народ не был уверен в завтрашнем дне… Советский народ должен получить в дальнейшем спокойную жизнь для дальнейшей работы» (109). Но пробудившейся интеллигенции спокойствия мало. Она требовала либеральных свобод. И, что важно, у нее появились сочувствующие во власти – вчерашние одноклассники, сделавшие партийную карьеру, интеллектуалы-аналитики, и – самое главное – та коррумпированная часть номенклатуры, особенно в национальных республиках, которая для себя считала советский строй уже неактуальным.

Те, кто еще вчера благодарил за избавление от репрессий, даже стали покушаться на основную функцию социалистического строя, обязательный труд. Он стал восприниматься не иначе, как каторга, избавление от обязательного труда – как свобода. При социализме такая свобода концептуально невозможна, а в буржуазном обществе – да. Восхитительное чувство свободы от обязанностей по отношению к социуму описывает Ерофеев как воплощение земного рая: «Мы им туда раз в месяц посылали соцобязательства, а они нам жалованье два раза в месяц. Мы, например, пишем: по случаю предстоящего столетия обязуемся покончить с производственным травматизмом. Или так: по случаю славного столетия добьемся того, чтобы каждый шестой обучался заочно в высшем учебном заведении. А уж, какой там травматизм и заведения, если мы за сикой белого света не видим, и нас всего пятеро! О, свобода и равенство!». Автор знал, о чем писал. Его друг В. Аксенов вспоминал о В. Ерофееве: «Веничка, он ведь никогда никого в жизни материально не обеспечивал, не поддерживал, жил только для себя» (110). Но чему здесь умиляться?

Напряженный труд стал для элиты (в том числе и интеллектуальной) и ее отпрысков своего рода символом былых лишений, сталинского прошлого, а «ничегонеделание» – признаком свободы, эмиграунда или просто умением хорошо устраиваться. Очень скоро всеобщая безнаказанность породила вопиющую бесхозяйственность. Государственное – значит, ничье. Э. Рязанов: «Лидер (Брежнев) говорил острые, резонные, справедливые слова, сочиненные ему референтами, журналистами и писателями. Их цитировали потом в выступлениях, статьях другие журналисты и писатели, ими клялись, их приводили телекомментаторы, повторяли лидеры рангом поменьше, но ничего при этом не делалось…» (111) Движение вперед все больше сопровождалось пустопорожним сотрясанием воздуха и перекладыванием бумаг. Один из крупнейших советских ученых и организаторов науки В. Трапезников, обследовав работу обычного министерства, установил, что объем ненужной информации, распространяемый этим министерством, составляет 90 %.

Страной давно уже правил разросшийся до непомерности аппарат, так называемое «среднее руководящее звено». По сути, партия выродилась в кучку принимающих решения аппаратчиков и подчиненное им аморфное большинство. То, что в партийном новоязе назвалась «коллегиальным руководством», означало правление во многом уже потомственного клана профессиональных партийных бюрократов. И то, что противоречило интересам секретарей обкомов и райкомов, министров и их замов, председателей исполкомов и генералов, руководителей профсоюзов и комсомола (того самого номенклатурного списка, утвержденного в 1946 году) никогда не претворялось в жизнь, а бесследно таяло, сходило на нет, исчезало.

Главное в номенклатуре – власть. Не собственность, а власть. Буржуазия – класс имущий, а потому господствующий. Номенклатура – класс господствующий, а потому имущий. Капиталистические магнаты ни с кем не поделятся своими богатствами, но повседневное осуществление власти они охотно уступают профессиональным политикам. «Номенклатурные чины – сами профессиональные политики… Заведующий сектором ЦК спокойно относится к тому, что академик или видный писатель имеет больше денег и имущества, чем он сам, но никогда не позволит, чтобы тот ослушался его приказа» (112).

Сидящий за начальственным столом коллективный Прохор Петрович – добрейшей души человек, но нервный. Помните такого персонажа? «Нервозный человек, работает как вол… “Вы чего, говорит, без доклада влезаете?..” А тот, подумайте только, отвечает: “Ничем вы не заняты…” А? Ну, тут уж, конечно, терпение Прохора Петровича лопнуло, и он вскричал: “Да что ж это такое? Вывести его вон, черти б меня взяли!”». И брали таких петровичей (и петровн) компетентные органы при Сталине брали за милую душу. Ибо профессиональная номенклатура, эти наследственные руководители понимают только язык страха. Как только страх попускает хищника, он пускается в грабеж. Страх недолго сдерживает даже такую мелкую рыбешку, как Никанор Босой:

– Строго преследуется, – тихо-претихо прошептал председатель и оглянулся.

– А где же свидетели? – шепнул в другое ухо Коровьев, – я вас спрашиваю, где они?

И соблазн для домоуправа, мы знаем, оказался слишком велик. Так здесь описываются суровые сталинские времена. И вот наступила долгожданная «свобода» от свирепого сталинизма. Воровство государственных средств начало успешно сходить с рук множеству людей, окончательно разлагая партийную верхушку и отравляя жизнь страны. Расхищение даже ставилось на промышленный поток: например, в 1970 году выявилось, что в транзисторах рижского завода ВЭФ не хватало по одному диоду: каждый стоит 32 копейки, притом, что в год завод выпускал 132 тысячи радиоприемников. По одному камешку не додавали в часы «Чайка» и «Полет» мастера Московского первого часового завода. Камешек стоит всего 42 копейки, а часов выпускалось в год 750 тысяч штук (113). Наступала эпоха могущественной теневой экономики, тесно связанной с власть предержащими. А там и до прямых личных контактов с уголовным миром рукой подать.

Учитывая мощную «ротацию» заключенных в лагерях и колониях (600–700 тысяч человек в год), а также высокую степень организации уголовных заключенных, можно предположить, что «хулиганская война» во второй половине 1950-х – начале 1960-х годов стала некой формой планомерного давления на пошатнувшуюся центральную власть. Можно также предположить, что одним из факторов стабилизации стала негласно данная национальным элитам и серьезным уголовным элементам возможность обогащаться с помощью развития теневой экономической деятельности. Естественно, этот процесс не мог происходить без ведома, а то и прямого соучастия власти в центре. Процесс шел по нарастающей и в конце 1970-х принял прямо-таки фантасмагорический характер – особенно в республиках Кавказа и Средней Азии, где партийные и государственные должности свободно покупались и продавались за наличные деньги. В частности, в Азербайджане должность районного прокурора стоила 30 тысяч рублей, должность начальника районного отделения милиции – 50 тысяч рублей и далее по восходящей. Очень высокой по цене, равной стоимости поста секретаря райкома, была должность ректора любого вуза в республике – 200 тысяч рублей. Однако эти деньги очень быстро окупались, поскольку за зачисление, скажем, в Институт иностранных языков взималась плата в 10 000 рублей, в Бакинский университет – 20 тысяч, в Мединститут – 30 тысяч, в Институт народного хозяйства – 35 тысяч рублей (по ценам 1970 года) (114). В роли продавцов должностей выступали секретари местного ЦК и члены бюро ЦК, беря плату, в основном, драгоценностями и валютой, также отчисляя процент в Москву.