Высоцкий и другие. Памяти живых и мертвых - Владимир Соловьев Страница 59

Кстати, почему-то не попал в печать дивный ответ Фазиля о Ельцине: «Это — трагическа фигура, он хотел из десяти брежневских лилипутов сотворить одного гулливера». 16-го я читала статью в «Вашингтон пост», и там этой фразы не было, а Фазиль был представлен, на мой взгляд, неравноценно. Я все же Фазиля очень люблю, он питерцам — не чета, живой божий дар…

Письма присылайте мне запросто, но лучше без фамилии на обратном адресе, поскольку за время моего отсутствия несколько похолодало… А звонить вы мне можете всегда и в любое время нашей ночи, но без фамилий, ибо контора пишет, а имя — вещь множественная, в отличие от сочетания с фамилией… Письма пишите мне самые нейтральные, вегетарианские, никакие…

(Откуда этот страх в разгар гласности и перестройки? Мы с Леной в англоязычных книгах и статьях не всегда лестно отзывались о Горбачеве, а в его конфликте с Ельциным взяли сторону последнего, и таможенники, пропуская иммигрантскую периодику, вырывали из нее мои (и наши) статьи: «Соловьев нас (?) не любит». Однако до нашего — совместного и сольного — возвращения в русскую словесность, включая политическую, осталось всего-ничего. Юнна струхнула, перестраховывалась, но заметано — и я стал подписывать письма инициалами или затейливыми псевдонимами.)

2. 5. 88

Получила два письма — все мы ужасно рады, что хоть на время заглохла пыточная эра безответных открыток. Теперь, после нашего свиданья («как ждет любовник молодой…»), яснее проступают сквозь бумагу картинки эпистолярной реальности: мамин приезд, Осин вечер (в Куинс-колледже), котячьи неги. Мне только жаль безмерно, что не видела Жеку, все еще маленького мальчика, сочиняющего прелестные рассказы… Если вы приедете, счастью нашему не будет конца, устроим елку в любое время года!

Фазиль очень хорош, я его обожаю, но всегда помню, что он существо совокупное, повязанное сложными путами с разными соседями и могучими кучками. Он — великий артист и очень большой писатель, и знает, что за это ему всё спишется. Мы не можем быть душевно близкими в силу моей категорической несовокупности, которая пугает его, хоть он прекрасно ко мне относится. Вот свежий пример: Межиров наехал вечером на подвыпившего актера (вариант Межирова, рассказанный мне уже Нью-Йорке, куда он бежал от правосудия, но всем объявил, что от «Памяти», которая вот-вот захватит власть, что актер был из алкашей-прыгунов и проч.), огляделся по сторонам, сунул актера в сугроб, умчался и разобрал машину — до винтика. Но в окно глядела старушка, и все всплыло… Следователь припер, поэт сознался. Актер поздно угодил в больницу и умер. Евтушенко написал «ввысь», что Межиров всегда страдал непонятными странностями. Все в восторге! Я в ужасе! На этом уровне примирения быть не может.

21. 6. 88

…Сереже Довлатову — привет от меня, книги его могли бы сейчас у нас без труда выйти в свет, если бы кто-то влиятельный, вроде Рязанова и Евт., о том пёкся. Но думаю, что уже через год (если все будет бурлить, как сейчас) можно будет пробить в журнале (легче в Ленинграде!) его публикацию. Во всяком случае, при всех возможностях я обещаю упоминать его имя на солидных сборищах, а свои обещания, как известно, я всегда исполняю качественно и вовремя.

(Юнна способствовала публикации Сережиных рассказов и «Иностранки» в «Октябре», а также посмертного тома в «ПИКе». Трудно поверить, но Довлатова нужно было тогда пробивать, пусть Юнна, с ее эгоцентризмом и чем-то еще, чему не хочу искать определения, и преувеличивает в разы свою роль. Юнна же написала трогательное стихотворение памяти Довлатова. Она была в Нью-Йорке, видела его незадолго до смерти, загоняла бытовухой (как прежде меня), и, редкий случай, Сережа еще до отъезда визитера из СССР ударился в запой, который кончился его смертью. Юнна здесь ни при чем — множество других обстоятельств. По ее словам — Лене Довлатовой, — она уничтожила все Сережины письма; некоторые она давала мне читать либо читала вслух по телефону — когда мы оба жили в Москве. Об их отношениях в Нью-Йорке я рассказал в нашей с Леной Клепиковой книге про Сережу, восстановив заодно уничтоженные письма — того стоили.)

(Без числа)

…Я ничего из твоих дел не «мариную», но трудности с твоим именем после А.С. и статей про М.С. очень большие, и мне странно, что ты сам этого не чувствуешь, не знаешь, относишься к этому легковесно. Сейчас самый пик сражения и обнажения репутаций, припоминается каждая фраза, каждый поступок и прогноз… Пока живы современники Арсения, статья об отце и сыне никогда здесь не пройдет… Ты пишешь вещи, невыносимые для страдающих здесь людей. И дело не в том, что ты не прав, а в том, что правота твоя с точки зрения горя здешнего бесчеловечна по отношению к лучшим. Каково будет глубокому старцу Арсению читать твою правду на краю могилы? Он и сам эту правду знает, он ею изглодан. Но, кроме правды, есть истина и путы ее целомудрия… У меня даже к Фазилю и к Булату нет никаких просьб — и не зря, мой друг, не зря!.. Вот Фазиль, сославшись на занятость, не стал к Сереже (Довлатову) писать предисловие. Они сейчас идут на премию, им это сейчас не в жилу.

11. 6. 89

Получила открытку, ужасно обрадовалась, все упреки и нарекания (?) мне в радость, ибо справедливы и непорочны. Несколько извиняет меня лишь то обстоятельство, что невезенье и чертовщина этих сумасшедших гонок из одной вашей столицы в другую вашу же столицу порождены каверзами, порчей да сглазом, от меня не зависящими… Вообще, признаться должна, что сей континент небрежителен по отношению ко мне и явно намекает на неистощимость зловредных проделок… Всегда и очень хочу вас видеть, что единственно и тянет меня в Шереметьево. Что-то еще недомолвлено, недоявлено, и какое-то из терпений уже иссякает до полного угасания, хладотеплости, отмечается также рост обаяния ужастей всеобъятных, прелестей страхолюдных, травмопунктных и взрывчато-погребальных — такова поэзия ХХ века и мира, нового и дважды нового! Так через кровь и пламя дошли до нас месхетинцы-турки, о которых ни слуху, ни духу не было прежде. Вспыхнуло знание, догорая… Целую Жеку, он — очень!

29. 7. 89 (Так помечено письмо, но, отправленное с оказией, получено мной тремя днями раньше — 26 июля.)

Дорогой Володя, получила твою дурацкую открытку. Я бы на любого другого за такую мерзость психопатскую страшно обиделась, поскольку очень ранима и самолюбива, и ты это знаешь лучше других, лучше всех других. Но я, представь себе, и такой открытке от тебя обрадовалась — сердцу больно, а дух прощает. Прожив так много и так трудно, как я, и ты ощутишь седьмым, восьмым и так далее чувствилищем, что в письмах, а еще более в телефонных разговорах случается порой чудовищное искажение «истины момента», приводящее к самым отчаянным выводам, поступкам и окончательным разрывам.

Конечно, ты прав, что я «безнадежно отстала и устарела» — я вообще никогда не могла догнать и всегда отставала от «своего времени», даже в молодости, а уж теперь и вовсе мне за ним не угнаться. Отставанье — это моя такая суть, явно выраженная во всех моих подлых деяньях и грядущих замыслах, а также во всем моем отвратительном облике… Я не знаю, что значит «ни меда, ни жала», но думаю, что ничего хорошего, поэтому целиком принимаю на свой счет.