Высоцкий и другие. Памяти живых и мертвых - Владимир Соловьев Страница 60

«Помочь ты мне не можешь» (речь о публикациях в России) — судя по сегодняшним, не очень успешным стараниям, ты прав. Но когда явишься внутренним лицом к истине — ужаснешься великости этих стараний и твоей беспощадности, точно вонзенной в цель, в боль — а жаль!

Но что касается уверенности твоей в том, что я могу тебе только «повредить со своими домыслам, что, когда и о ком…» — тут ты промахнулся, единственный раз — мимо цели…

Тут уж без комментария не обойтись. Меня вконец раздражили в письмах Юнны все эти инициалы тех, с кем я спорил или писал негативно. Честно, я просто сдурел: А. С. — это кто: Александр Солженицын? академик Сахаров? Оказалось, всего лишь Александр Семенович Кушнер (он же — в других письмах — А. С. К. или Семенович, или, чаще всего, скушнер). А академик Сахаров, которому мы с Леной посвятили вполне сочувственную статью в «Нью-Йорк Таймс», зато какой кагал поднялся среди русскоязычников — это А. Д. или А. Д. С.? Л. Я. — Лидия Яковлевна Гинзбург, о которой в «Трех евреях», М. С. — Михаил Сергеевич Горбачев, о котором мы писали неоднократно в американской прессе, не всегда положительно, и за полгода предсказали его падение вместе с распадом СССР. И все эти высказывания — препятствие для возобновления моей литературной жизни в России? Лене Клепиковой Юнна прямо заявила, что нас там — в России — все ненавидят, что оказалось вовсе не так. Либо все ненавидят всех — Евтушенко, Солженицына и проч.; Юнну Мориц — в том числе. Пусть даже не христианскими узами связан наш грешный мир, но даже в этом мире ненависти я стал различать знаки внимания оттуда. В Нью-Йорке нам пришлось ограничить круг встреч с бывшими соотечественниками, а в разгар гласности телефон раскалывался от их звонков — от коллег до бардов, журналистов и министров. К счастью, был уже изобретен автоответчик! Бог меня покарает за недостаточное гостеприимство, но его избыток свел в могилу моего соседа Сережу Довлатова (по крайней мере, частично).

Здесь, конечно, надо сделать поправку: я не всегда учитывал тот культурный шок, который испытывали в Америке советские визитеры, становясь «мишугэнэ» под прессом заданий, которыми сами себя обременяли (а также их друзья и родня) и с которыми не справился бы и Геракл. Mea culpa. Другой Лене — Довлатовой — Юнна пожаловалась, что отношения с Соловьевыми у нее как-то не очень складываются. Как раз по отношению к ней все формы хлебосольства были проявлены нами в НЙ избыточно, но мою (и нашу с Леной) ситуацию в СССР она несколько перемудряла и, как всегда, предпочитала обходные маневры там, где уже были возможны и позарез необходимы прямые и срочные ходы. Несомненно, случаются в жизни сложнейшие, драматические альтернативы — когда пишешь роман или решаешь, оставить ребенка или нет, но передача нескольких рукописей в несколько редакций — из наилегчайших и простейших. В конце концов, я так и сделал, доверившись почте или оказии, — без промахов.

Из Америки мне казалось, что в России наступили новые времена и свобода слова — завоеванная навсегда привилегия. То есть как на Западе, где я живу. Потому я и отвалил из России — вынужден был отвалить, — чтобы быть совершенно свободным. В итоге мы с Юнной оказались правы оба.

Она подстраховывалась и перестраховывалась, как та пуганая ворона, что куста боится, на которую и внешне похожа: волосы цвета воронова крыла да и клюв — дай бог, хотя скорее — на вóрона, разные породы, которых внутри и внешне объединяла. Заостренный хищный птичий профиль. Всегда очень напряженная. И очень — еврейка. Точнее, жидовка. Ведьминское не отрицала, но культивировала в себе, хотя чего-то ей не хватало, чтобы стать настоящей ведьмой — вроде тех, что описаны в «T e witches of Eastwick», романе Апдайка. Юнна не из поступочных людей, пусть и неуступчива. В Средние века или несколькими столетиями позже в Массачусетсе ее бы, наверное, сожгли на костре как ведьму (а меня как еретика), но это было бы не совсем справедливо. А суды у пуритан были справедливы: не только судьи, но и подсудимые верили, что они ведьмы. Так вот, в глубине души Юнна, полагаю, сама не верит, что ведьма, но играет в нее, перевоплощается — актриса? шарлатантка? Всего понемножку. Игра в ведьму, когда не хватает таланта или инстинкта (если это не одно и то же в поэзии) быть ею. Да и в возможность существования совковых ведьм я как-то не очень верю.

Еще меня поразило, что скушнер идет теперь в одном ряду таких недотрог, как Горбачев и Сахаров, — добился, о чем мечтал: стать неприкасаемым. Даже если сделать поправку на Юннину гиперболу и ее собственный страх. Каким образом? Единственное объяснение: давние связи с властями предержащими — любыми. Доходило до нелепостей: питерская «Нева» хотела напечатать мою статью о Слуцком, но просила изъять сравнительную фразу про скушнера, у которого всего одно непечатное стихотворение — по контрасту с непечатной продукцией Слуцкого, которая, конечно, опоздала быть «преданной тиснению»: у каждого времени — свои песни. В конце концов я напечатал статью с этим абзацем в «Октябре», «Новом русском слове», «Русском базаре» и в собственных книгах, включая эту. В каком-то еще письме Юнна мне сообщала:

«Москва и Питер каким-то крюком подцепили «Роман с эпиграфами» в «Н.Р.С.» (газетный сериал в «Новом русском слове», который предшествовал нью-йоркскому же книжному изданию) и пришли в ярость — в буйную! — оскорбясь за скушнера и Гинзбург. Лично я их обоих вкупе с их меченосцами боюсь больше землетрясения, и гораздо больше, чем Бондарева со Куняевым. Подозреваю, что не мне одной это свойственно». И в том же письме о «Трех евреях»: «Нигде, кроме как у Кунява или Алексеева, писание против скушнера не возьмут. А эти не возьмут писание «за Бродского». Так что эти вещи пока пристроить невозможно».

Так вот, если Юнна куста боялась и были на то основания, то, живя через океан и не учитывая усилий враждебных кланов заткнуть мне рот кляпом, я шел напролом. Ряд публикаций были задержаны на пару лет — в том числе из-за Юнны, на которую я понадеялся, а она сложила мои рукописи в сундук, на котором спала гостившая у нее Лена Довлатова, а мне Юнна объясняла, что с моей острой прозой труднее, чем с облегченной довлатовской. А «Три еврея» и вовсе вышли с опозданием в дюжину лет, что, конечно, снизило актуальность этой горячечной исповеди. Я не жалуюсь — таково мое био. Вот и мой «Post mortem» вышел на пару лет позже, после чудовищных интриг питерской банды лжеписателей. Я — Жорж Данден, я сам этого хотел, хочу и буду хотеть, пока дышу. Знаю, на что иду. А Юнна сама предложила протекцию, но когда я согласился, поставил ее, видимо, в довольно пикантное положение.

…Я, Володя, пишу тебе не для «литнаследства», не для университетского архива, я всегда пишу тебе лично. И написанное мною тебе — глубоко интимно в том смысле, что оно только мое и твое личное дело, никому более, даже семье моей, не доступное. Поэтому мой тебе предположительный «вред» — это твой бред. Но если этот психический припадок или приступ бешенства облегчил твою душу, то я согласна и впредь получать от тебя такие открытки, поскольку со мной тоже случаются приступы такого бешенства и направлены они тоже лишь на самых близких мне людей, которые тем еще и близки, что прощают из жалостности любовной и спасительного для меня понимания.