Я подарю тебе солнце - Дженди Нельсон Страница 8

Ход моей мысли прерывается, когда, к моему удивлению, да и ко всеобщему, поднимает руку Рыба (без фамилии). Она такая же немая, как и я, так что это что-то.

– У Бедж хорошая техника, – говорит она, и пирсинг в языке сверкает, словно у нее во рту звездочка. – Мне кажется, ее работы разбивает привидение. – Все буа-га-га-гогочут, включая Сэнди.

Я сражена. Мне-то видно, что она не шутила. Рыба смотрит на меня, потом приподнимает руку и слегка встряхивает запястьем. У нее там крутой браслет с шармами в стиле панк, который идеально соответствует всему остальному ее образу: фиолетовые волосы, татуировки-рукава, кислотный взгляд на мир. И тут я разглядываю шармы: три красных бутылочных стекляшки из моря, два пластиковых четырехлистных клевера и стайка птичек из плоского морского ежа на дешевом шнурке из черной кожи. Ухты. Я и не осознавала, что отсыпала уже столько удачи в ее сумку и карманы толстовки. Просто она с этим своим страшноватым макияжем кажется такой печальной. Но как Рыба догадалась, что это я? А остальные тоже в курсе? Например, этот дерганый новенький? У него точно несколько пуговиц оторвало. Я ему кучу таких птичек подкинула.

Но рыбье точное заявление и браслет – единичные фанфары. До конца часа все остальные поносят мое «Я разбитая-кусочки № 8», и я все больше сосредотачиваюсь на своих руках, которые я сжала перед собой так, что костяшки уже побелели. Они зудят. Изо всех сил зудят. Я наконец их расцепляю и начинаю осторожно рассматривать. Следов укусов или сыпи не видно. Я пытаюсь отыскать красное пятно, которое служит признаком некротического фасциита, его обычно называют «болезнью пожираемой плоти» – я все об этом прочитала в одном из папиных медицинских журналов…

Так, ладно: «Как бы ты хотел умереть?» – поедая битое стекло пригоршня за пригоршней или от некротического фасциита?

Голос Фелисити Стайлз – возвещающий, что конец будет страшен – отвлекает меня от этой головоломки, когда у меня уже вскипели мозги и я начала склоняться к битому стеклу.

– Сэнди, можно я завершу? – спрашивает она, как всегда. У нее богоподобный напевный южнокаролинский акцент, которым она пользуется, чтобы прочесть проповедь в конце каждого разбора. Она, как говорящий цветок – библейский нарцисс. Рыба тайком изображает, будто ее закололи кинжалом в сердце. Я улыбаюсь ей в ответ и собираюсь с духом. – Меня это попросту печалит, – говорит Фелисити и делает паузу, выжидая, когда все внимание сосредоточится на ней, что занимает не больше секунды, потому что она не только разговаривает, как нарцисс, но и выглядит и ведет себя соответствующе, и рядом с ней мы все исходим на вздохи. Она протягивает руку к моим осколкам. – В этой работе ощущается вся мировая скорбь. – Пока она протяжно выпевает эту всю мировую скорбь, весь этот мир делает полный оборот вокруг своей оси. – Ведь мы все сломанные. Ну разве нет? Я – да. И весь белый свет тоже. Мы стараемся держаться изо всех сил, но это повторяется снова и снова. Вот что я вижу в скульптуре Бедж, и меня это сильно-пресильно печалит. – Фелисити переводит взгляд на меня. – Бедж, я понимаю, что ты очень несчастна. Правда. – Глаза у нее огромные, заглатывающие. Боже, как я ненавижу художку. Она поднимает кулак, подносит к груди и три раза стучит по ней: – Я. Тебя. Понимаю.

Я не могу сдержаться. Я киваю ей в ответ, будто я такой же цветочек, как и она, и тут стол под «Я разбитая-кусочки № 8» не выдерживает, и мой автопортрет падает на пол и разлетается на осколки. Опять.

«Это было жестоко», – говорю я маме мысленно.

– Видите, – объявляет Рыба, – это привидение.

В этот раз никто не гогочет. Калеб качает головой:

– Не может быть.

– Чё за хрень? – спрашивает Рэндал. Вот и я хотела бы знать, земляк. В отличие от Каспера и бабушки С. мама у меня вовсе не дружелюбное привидение.

Сэнди залез под стол.

– Винт вывалился, – с недоверием констатирует он.

Я беру метлу, которая стоит у моего рабочего места как раз для подобных случаев, и сметаю свой битый автопортрет под всеобщее бормотание о том, какая я невезучая. Выбрасываю осколки в мусорное ведро. А за этими кусками себя и бесполезный самодельный клевер.

Я думаю, а вдруг Сэнди надо мной сжалится и отложит нашу большую встречу на после зимних каникул, которые начинаются уже завтра, но тут он говорит одними губами: «Ко мне в кабинет» и показывает на дверь. Я иду через студию.

Чтобы избежать беды, всегда начинай с правой ноги, потому что беда подбирается елевой стороны.

Я погружаюсь в гигантское мягкое кожаное кресло напротив Сэнди. Он извинился передо мной за вывалившийся винт и пошутил, что, может, Рыба и права насчет привидения, а, Бедж?

Вежливый смешок над абсурдной идеей.

Его пальцы прыгают по столу, как по клавишам пианино. Мы оба молчим. Меня это вполне устраивает.

Слева от него висит постер с Давидом Микеланджело в натуральную величину, в хрупком послеобеденном свете он совсем как живой, вот-вот расширится грудь, когда он попытается сделать свой первый вдох. Сэнди замечает, что я смотрю ему через плечо на этого восхитительного каменного мужчину.

– Офигенную биографию твоя мама написала, – говорит он, нарушая молчание. – Совершенно бесстрашно подошла к исследованию его сексуальности. Все похвалы в ее адрес за эту книгу абсолютно заслуженны. – Он снимает очки, кладет их на стол. – Бедж, поговори со мной.

Я бросаю взгляд в окно, на длинную полосу пляжа, погребенную в тумане.

– Скоро совсем ничего видно не будет, – предсказываю я. Одна из претензий города Лост-коув на славу – за то, как часто он исчезает. – Вы знаете, что некоторые коренные народности верят в то, что туман полон беспокойных духов умерших? – Это из бабушкиной библии.

– Правда? – Он гладит бородку, и с руки туда переселяются крошки глины. – Интересно, но сейчас нам надо поговорить о тебе. Ситуация очень серьезная.

Мне казалось, что я о себе как раз и говорила.

Снова повисает тишина… и я выбрала дробленое стекло. Ответ окончательный.

Сэнди вздыхает. Ему тяжело со мной? Людям со мной нелегко, я это заметила. Раньше такого не было.

– Послушай, Бедж, я понимаю, что тебе в последнее время ужасно трудно приходится… – Он внимательно изучает мое лицо своими козлиными глазками. Это невыносимо. – И в том году мы тебе считай вручили бесплатный билет, учитывая трагические обстоятельства. – У Сэнди такой взгляд, который говорит: «О бедная девочка, оставшаяся без мамы». Он так или иначе у всех взрослых проскальзывает, когда они со мной общаются, словно я обречена, выброшена из самолета без парашюта, потому что парашют – это мама. Я опускаю глаза, замечаю у него на руке смертельную меланому, его жизнь обрывается у меня на глазах, но потом я понимаю, что это всего лишь глиняная точка. – Но ШИК не может дать слабину, – уже более строго говорит он. – Несданная работа в студии – повод для отчисления, и мы решили назначить тебе испытательный срок. – Сэнди подается вперед. – Дело не в том, что твои работы трескались в печи. Такое бывает. Но с тобой такое происходит действительно постоянно, что заставляет усомниться в твоей технике, в твоей внимательности, но самое главное, что ты ушла в себя, и нас всех очень беспокоит, что ты явно даже не стараешься. Ты наверняка в курсе, что множество молодых художников со всей страны обивают наши пороги в надежде сюда попасть – на то самое место, которое занимаешь ты.